Красный берег

Ермаков Дмитрий Сергеевич

От реки в дом помогли донести Николая старый слуга Макар и франтоватый кучер Лёвка, уложили его на тот самый диван в бывшей детской.

– Да что же это с ним, что же… – твердила мать.

– Как это случилось? – стараясь скрыть волнение, резко спрашивал Петра отец.

В тот же день к Дуне посватался вдовец из соседней деревни, её родители незамедлительно дали согласие (мать Николая уладила это дело через бойкую и верную семье Зуевых старую няньку).

В тот день, когда Николай пришёл в себя, Дуня венчалась в Воздвиженской церкви.

Пётр

не находил себе места. И когда узнал, что Николай очнулся, бросился в его комнату, попросил выйти всех, встал на колени перед лежавшим на диване братом:

– Прости меня. Прости ради бога…

– И ты… – слабым голосом откликнулся брат.

6

По выздоровлении (а болезнь Николая заключалась в «потрясении нервов», как пояснил привезённый из города доктор), он не долго побыл в имении. Вскоре уехал в Москву, где поступил на медицинский факультет университета.

Там жил он у какой-то дальней родственницы, которую называл «тётушкой». Жил тихо и почти бедно, кроме присылаемых из дома пятидесяти рублей в месяц, заработка не имел. Учился прилежно и успешно. По окончании курса Николай вернулся в родной губернский город, в родной Зуевский дом. В Воздвиженье на лето он не поехал.

Военные действия в то время принимали особо горячий оборот, «союзный» десант высадился в Крыму. Формировалось губернское дворянское ополчение. Все в городе суетились – заказывали портным форму, покупали пистолеты и порох…

Николай Зуев в ополчение не поступал, форму не шил. Собрав дорожный сундук, он отправился на юг на перекладных.

Проезжал и Вологду.

На станциях и перегонах, если была ровная дорога, Зуев читал «Опыты в стихах и прозе» Батюшкова. Случайно или нет, но именно эта старая книга оказалась в сундуке верхней. Стихи Батюшкова казались наивными по сравнению, например, с Лермонтовым, проза изящна, но туманна. Но было в этой книге и какое-то очарование…

Город Николаю понравился: зелёный, чистый. Много двухэтажных домов с угловыми балконами, какие во множестве и в родном городе Зуева, моду на них ввели, кажется, пленные французы. Впрочем, изящная резьба наличников и поддерживающих балконы столбов делали эти дома вполне русскими…

Деревянные мостовые, спокойные люди, ленивые собаки, вкусный обед в трактире…

Зуев решил задержаться на день.

Он миновал широкую и все же тесную из-за трёх выстроившихся в ряд церквей площадь. По мостику, по краям которого расположились торговцы утварью и мелочным товаром, вышел на другую площадь, рыночную, шумную, но на которой тоже нашлось место для двух храмов… А далее уже виднелись обшарпанные крепостные стены. И как единое сердце города, вознесенное над городом, церквями, людьми, над всем земным – центральный купол величавого Софийского собора…

Зуев постоял у древних стен, поражённый величием Софии, и пошёл к совсем близкой реке, на место, как узнал он, называемое вологжанами Соборной горкой.

Он вышел на высокий берег

неширокой спокойной реки, давшей название городу. Тут была тенистая берёзовая аллея, центральная дорожка посыпана чистым белым песком, а по краям опять деревянные приятно пружинящие под ногами мостки. Прогуливаются по аллее нянюшки с детьми, дамы с кружевными зонтиками, степенные мужчины… По-видимому, это место прогулок высшего света города…

Зуев глянул вверх и вниз по реке – на каждом повороте её (а поворотов много) купола и кресты церквей…

Невысокий плотный человек в черном сюртуке, неновом и немодном, но добротном и чистом, с высоким лбом, глубокими залысинами и твердо сведёнными, до глубокой морщины в переносьи, бровями, с крючковатым носом… Николай Зуев узнал Константина Батюшкова, хотя видел лишь молодой его портрет, где он кудреватый, как барашек, с добродушной усмешкой…

Шёл Батюшков не быстро, но твёрдо, не глядя по сторонам, заложив руки за спину. По всему – совершал привычную до мелочей прогулку.

На него оглядывались. Кое-кто кивал, говорил что-то, поэт кивал в ответ.

Зуеву явился даже порыв подойти… Но увидел человека, следовавшего за Батюшковым неотступно, тоже кивавшего встречным. Врач или просто надсмотрщик, охранявший покой больного гения…

Вечером Николай писал в тетради: «Вот же судьба – три войны, ранения, стихи, первыми давшие вольное дыхание русской поэзии, подхваченное Пушкиным – и безумие. Великий ум, чистая душа – во тьме…

Говорят, что первоначально было буйное помешательство – попытки самоубийства и прочее. Теперь же поэт внешне здоров, но не воспринимает действительность, живёт в каком-то своём мире… А может, это счастье – жить в своём мире?..

Там, куда я еду – война и кровь. Смогу ли исполнить долг свой?»

…Госпиталь, в котором работал Николай Зуев, располагался на Малаховом кургане, неподалеку от штаба Корнилова.

Вой бомб, ружейная стрельба, стоны раненых, запах гниющей плоти, операция за операцией – привыкнуть к этому было невозможно. Зуев, как и другие врачи, медбратья и сестры милосердия, уже месяц спал не более трёх часов в сутки – не привычка, но тупое равнодушие охватывало, обволакивало мозг и душу… И, порою, чуть ли не в бреду он твердил, как молитву: «О, память сердца, ты сильней…» И память сердца милосердно уносила его в Воздвиженье и на Красный Берег…

– Корнилов убит! – разнеслось в тот день страшного артобстрела по Севастополю. – Командующий – Нахимов! – как надежда и вера в победу неслось вслед за горькой вестью.

Николай знал, где стоит полк Петра, но до сих пор не смог выбраться к нему. В этот вечер пошёл. Обстрел уже прекратился, и на осаждённый город опустилась вдруг благодатная тишина и прохлада. С моря тянул волглый солоноватый ветерок. По узкой, зажатой каменными стенами улочке Николай вышел на обрывистый берег. Внизу волны с шипением набегали на камни, а впереди – безбрежная гладь… И отступила куда-то война, душу тепло захлестнуло…