Красный флаг над тюрьмой
Шрифт:
— Черт! — выругался Дорик. — У меня наверно в книгах есть кое-что до 1946!
— А может и проскочит! — пожал плечами шофер. — Они дико не любят книг. Инструкция велит листать каждую, все страницы, чтоб не спрятали там деньги или тайны. А это — времени же надо, день угробишь! Так они иногда часть листают, а часть уже нет, что они — идиоты? Какие у нас деньги после дипломов?!
— Вы платили?
— 9000. А потом нашли, что жена в тысячу девятьсот затертом году посещала два курса Ленинградской консерватории, так добавили еще 1700!
— У них все есть! Все есть! — сказал парень в зеленом
— Как им не знать, если на каждого еврея у них есть "дело"? Мне один подполковник говорил: в КГБ сейчас 750.000 человек! При Сталине было 300.000.
— Ни черта они не знают! — сказал Дорик. — Ни дьявола. Меня два раза вызывали в КГБ, как это я надумал ехать в Израиль — у меня тесть полковник на секретных заводах. А я с первой женой семь лет как разведен. А у второй вообще нет родителей.
— Штоковский!
Народоволец стоял в дверях сарая, глотал свежий воздух. Внутри пахло мокрой стружкой, толем.
Народоволец был знаком Мише: он видел его несколько раз в университете, где таможенник изучал английский язык. О нем говорили, что он любит выпить и американский джаз.
К уезжающим он относился с нескрывемой злобой, временами смахивавшей на зависть.
Шофер и его брат поспешно пошли в сарай. Минут через пять шофер вынес, как выносят нашкодившую кошку за хвост, серебряную суповую ложку:
— Вчера пропустили, сегодня по новой ищут — и забодали!
Потом он вынес сварочный аппарат, со шлангами и резаками, пнул его ногой:
— Я говорил Абраше: в Израиле такая аппаратура, закачаешься! Нет, сами мы ищем себе приключения! Он, видите ли, к своему аппарату привык!
В одиннадцать из сарая вышла женщина, у которой не пропустили ковер, села на чужой стул, заплакала. Ей принесли воды, она махала руками и, размазывая слезы рассказывала:
Бригадир спрашивает: "Как писать будем? Ящик стоит 120, но можно записать будто 150, а вы дадите нам 170"… А что я могу сделать? Не дать? Они тебе так погрузят, ни одна тарелка не доедет. Дома в полиэтилен укладывали, стружками, бумагой перекладов а ли, а тут толи полоска и все тебе… Дала я ему 170 за каждый ящик, а сама вижу, таможенники все выбрасывают, все выбрасывают… ложки, не серебряные, простые, выбросили, говорят нельзя 12 ложек! Тарелки у меня болгарские, по 3,50, тоже говорят нельзя. Лекарства, мыло… все нельзя. Я говорю бригадиру: "Почему они все выбрасывают? Может, им тоже надо уплатить?" Он даже палец поднял: "Тсс!" А сам говорит, так тихо: "Сто рублей!"… Так они мне часть вещей вернули в ящик… Господи, кто сейчас евреев не обирает?
Она сидела на ящике посреди двора, вокруг нее толпились люди, которым еще предстояло пройти досмотр и дать себя обобрать, ей нечего было скрывать от них. А если бы даже и нашелся среди толпы агент КГБ, что он мог сделать с этой женщиной? Обвинить ее в клевете? Упечь в тюрьму? Поднялся бы новый скандал, еще одно имя облетело бы западную печать, и вместо решения еврейского вопроса, пришлось бы заниматься выведением новых пятен со своей коммунистической репутации.
Да и не думала эта обобранная женщина о КГБ и мировой политике; у нее выкинули ковер, купленный за кровные гроши, она, может, ночей не досыпала, пока достала его, пока
А в дверях автобуса стояла пышная блондинка — диспетчер фирмы "Ригас экспрессис" и сочувственно слушала. Может быть, она и не любила евреев, может быть, да и, наверняка, имела доход от того, что совершалось за кованой дверью сарая, но она была то, что называется, простая советская женщина, она знала цену копейке и цену вещам, особенно тем, что покупаются для новой жизни, — вещам хорошим и дефицитным, и ей по-женски, по-советски было жалко выброшенного ковра и вышвырнутых резаков и людей, погоревших на досмотре.
— 50 рублей на ящике! — взвесил Дорик. — Ого-го! За день, сколько они тут ящиков пакуют? Да-а… жирная лавочка!
Между тем, парни, томившиеся в "ГАЗе" с вещами Дорика, сошли на землю и рассматривали с нескрываемым удивлением происходящее.
— Это за что мясорубку выбросили?
— Лишняя. Ничего нельзя, что по два.
— Почему нельзя?
— А чтобы мы в Израиле советскими вещами не спекулировали!
— Вот те на! А стол за что? Тоже лишний?
— Не, полированный! Дорогой, значит. Мебели можно один комплект, если он у тебя стоял больше года, и еще один новый предмет. Если новых предметов два — нельзя. Выбирай, который оставить, второй выбросят.
— Как это год стоял?
— А так. Купил, скажем, спальный гарнитур: кровать, столики, шкаф. Неси, значит, справку, что соседи видели его у тебя год назад, или квитанцию из магазина.
— Ммм… Что у нас мебели мало?
Второй грузчик долго кружил вокруг стола, вынесенного из сарая, спросил:
— А кто хозяин?
— Я — хозяин, — сказал шофер, или механик, в кожаной куртке.
— Продаешь?
— Можно.
— Сколько?
— 28. Магазинная цена.
Грузчик полез в карман, отсчитал деньги:
— Благодарю. А то я год не мог складной стол захватить. Как приду в магазин, все нет и нет.
— Дела! — сказал другой грузчик. — Что у нас леса мало? Первое место в мире! Срамота какая, возить за рубеж барахло! Я бы только новое выпускал- Чтобы Европа видела, что и мы умеем.
— Тебя не спросили, — сказал его товарищ. — Так что будем делать, хозяин, сгружать или назад поедем?
— Обождем. Я заплачу за простой, — попросил Дорик. — Где 11000, там еще пару десятков.
— Это что же, так 11000?
— За дипломы. Кто с дипломом, плати за образование.
— 11000?!
— Есть и побольше, если кандидат наук, так все 17000.
— Мама родная! И ехать не захочешь!
— Так ведь для того и берут, чтоб не хотел!
Грузчики покрутили головами: много было во дворе евреев, видимо, никакая подать на дипломы не удерживала их, видать, знали они, зачем уезжали и почему платили такие деньги, лишь бы уехать.
А потом появился веселый человек, мохнатый, точно мишка: волосы росли у него в ушах, на шее, лезли из воротника рубашки, и руки его были плюшевые, все в курчавых завитушках; появился, увидел пианино на помосте, взял стул, пристроился и заиграл, насвистывая и напевая: