Красный флаг над тюрьмой
Шрифт:
— Ммм… — улыбнулся Миша. — Скромное желание. Всего и только.
— Законы, между прочим, соблюдаются! — сказала Вия. — В суде действует только закон.
— Как бы не так! У нас один работяга есть, хороший или плохой, не в том дело. Перед законом все одинаковы. Так вот этот Чудейкин сколько лет жил в бараке, потом перебрался к теще в деревянный дом. Под двери дует, вода во дворе, туалет — через улицу. А тут второй ребенок родился. Все болеет от сырости. Чудейкин и встал на очередь на квартиру. Наши как раз дом строили на Берзупес, за Двиной. Ну подходит срок сдачи дома; Чудейкина раз — и из списка. "Тебе, говорят, положено две
Приходит Чудейкин в райком, хлоп на стол заявление: "Это же что получается? У нас какое государство? Рабочих и крестьян! Так почему же вы своим партийным начальникам даете, а мне, рабочему — шиша?!" А секретарь райкома, знаешь, что делает? Ага! Она поднимает трубочку и звонит в милицию: "Придите и заберите тут одного на 15 суток за хулиганство!" И забрали! Все свидетели говорят: не хулиганил! Человек свое требовал! А милиция ему рот заткнула. Для них звонок из райкома — вот те и весь закон!
— На эту анекдот есть! — внезапно прогудел Новиков. — Один колхозник тягался с председателем и потерял работу. Вот он берет и пишет письмо в Кремль "Товарищу Ленину, вечно живому". Через какое-то время вызывают колхозника в райком: "Как же вы, говорят, не знаете, что товарищ Ленин в 1924 году умер?" А колхозник спрашивает: "Товарищ секретарь райкома, это чья машина стоит у крыльца? Ваша. Это кто живет в четырех комнатах с женой и сыном? Вы. Для вас товарищ Ленин вечно живой, как газеты пишут, а для меня так умер?!"
Выложив анекдот, Новиков впустил веки и снова стал, как обычно, вроде спящий — тяжелый и безучастный.
— Почему мы не начинаем? Чего мы ждем? — громко спросила тетя Роза. — Я жрать хочу!
Марик вздрогнул. Вот уже много лет все знали, что Роза Израилевна "выражается", что она в семье народница, кроет и выпивает по-народному, по-простецки и что такова уж ее — аристократическая — манера. Не могла же она вести себя, как все: она, дочь миллионера, учившаяся в Сорбонне и даже сумевшая выйти на год замуж за академика, когда была в эвакуации в Тюмени. Но Марик каждый раз краснел и злился, потому что, если тетя все более "народничала", то он все больше солиднел и теткины выходки резали его по живому. А она, видимо, нарочно устраивала у него на дому балаган и поэтому была для Миши все милее.
— А ведь были времена, когда я любил Марика! — думал Миша. — Он жил у нас, в наших 14 метрах, я выполнял за него контрольные по немецкому языку, он нянчил Тамару… А потом ушел в общежитие ради нас. Отдал сестре свои простыни, чтобы она сделала из них распашонки для Тамары, приходил гулять с девочкой, когда я писал дипломную, а Хана бывала на дежурствах. Он тогда был простой, без барской улыбочки, без этой сытости в мыслях, без мыслей о карьере…
Но сразу за этим Миша подумал, что Марик не случайно так долго ходил холостым, а потом за месяц женился на Беллочке. Видно, была у них общность помыслов и общность идеалов. И стал Марик из хорошего учителя математики рьяным преподавателем марксизма, пошел в партию, пошел в гору…
— Да черт с ним! — сказал себе Миша. — Он свое сделал. У него было плохо
— Так чего мы ждем?! — настаивала Роза.
Дулечка что-то прошептал ей на ухо.
— Подумаешь! — сказала Роза. — Буду я голодать из-за каждой ж… московской! Кто он такой?
Но как раз уже отворилась дверь, и в прихожую вошел великан Гутман и с ним розовый, упитанный и чистенький человек, в английской, песочного цвета шубе из нейлона, в меховой коричневой "лодочке" на голове. Портфель его, тоже желтый и чистый, нес Гутман.
Марька побежал встречать гостя:
— Леонид Мойсеевич! Наконец и вы!
Из кухни примчалась Белла, в переднике и платочке на волосах. И по тому, как она мчалась, как еще, не видя гостя, запричитала: "Какой гость! Какой гость!", Миша понял что человек этот не просто важная персона, но персона для Марика очень полезная. Людей для него бесполезных или полезных мало товарищ Танненбуам не баловал гостеприимством.
Великан Гутман изогнулся, выпростал из портфеля бутылку армянского коньяка высшей марки, вручил Марику. Марик закланялся, прижимая коньяк к сердцу, а потом хотел всунуть его жене, чтобы отнесла на кухню, но:
— А куда это несут армянский? — спросила тетя Роза. — Зачем я буду лакать вино, если в доме есть коньяк?
И Беллочка понесла бутылку к столу.
Гутман цвел сладостной улыбкой. Он ненавидел Марика, потому что был прикован к нему долговой цепью. И еще раз (в который уже раз) подумал Миша, что люди эти ничтожны и несчастны в своем местечковом быту, и что местечковость — это и есть следствие советской бытовой отсталости, где деньги достаются трудно, но еще труднее использовать их без блата, и где степень уважения к человеку измеряется не степенью его знаний или душевных качеств, а степенью его преуспевания в доставании и добывании…
— Слава богу, мы уезжаем! — подумал Миша. — Не может быть, чтоб не уехали. Никто еще не оставался здесь из-за того, что не собрал денег.
И с новой верой, новым взлетом надежды, он оглянул стол и людей за ним и пожалел их. Он-то хоть уже был за чертой, которую они даже боялись потрогать.
30
Стол был по-русски щедрый, богатый. Тут красовались глубокие салатницы, полные непременного винегрета — с селедочкой и без — с картошкой, бураками и горошком; стояли миски с мясным салатом, с рубленой печенкой, под "крошкой" из желтков; была заливная щука и бутерброды треугольничками; хлеб с маслом, а сверху — кружочком — килька и пол-яйца. И уж, само собой, как полагается в еврейском доме, стол предлагал фаршированного карпа и рубленную селедку с корицей, с белками и с зеленым луком. А еще — в красивых болгарских "селедочницах" — красовался балык из рыбы-капитана и нарезанная ломтиками подсоленная рыба-хек; деликатесы, добыть которые под силу только Беллочке.