Красный гаолян

Янь Мо

Отец остался стоять на улице, глядя, как дядя Лохань распрягает мула — тесной упряжью ему натёрло бока, — а потом отвязывает того мула, что шёл позади телеги. Мулы принялись кататься прямо на улице, они то тёрлись животами о землю, то ложились на спину. Вдоволь накатавшись, они поднялись на ноги и отряхнулись, подняв в воздух облака мелкой пыли, похожей на дымку. Дядя Лохань повёл мулов в восточный двор. Отец двинулся было за ним, но дядя Лохань остановил его:

— Доугуань, иди домой. Иди домой.

Бабашка сидела перед печью и разводила огонь под котлом, наполовину заполненным водой. Отец проскользнул в дальнюю комнату и увидел вторую бабушку, лежащую на кане с отрытыми глазами, её щёки то и дело сводила судорога. Маленькая сестрёнка лежала на краю кана, на лицо девочки накинули красное покрывало, скрыв страшное выражение. Отец снова вспомнил, как они с бабушкой ходили в Долину мёртвых детей. Ржание мулов на восточном дворе до ужаса напоминало крики совы. Отец учуял трупный запах и подумал, что вскоре и Сянгуань ляжет в Долине мёртвых детей на съедение совам и диким собакам. Он даже представить не мог, что после смерти человек становится таким уродливым, но обезображенное личико Сянгуань

под красным покрывалом притягивало к себе, отцу хотелось откинуть покрывало и рассмотреть его.

В комнату вошла бабушка с тазом горячей воды, поставила таз на кан и подтолкнула отца к выходу:

— Выйди!

Отец сердито вышел и услышал, как за спиной захлопнулась дверь. Он не мог унять любопытства и стал подглядывать через щёлочку. Дедушка и бабушка присели на кане, сняли со второй бабушки одежду и бросили перед каном. Мокрые брюки упали с тяжёлым стуком. Отец снова учуял тошнотворный запах крови. Руки Ласки безвольно повисли, с губ слетел какой-то неприятный звук, который тоже напомнил отцу уханье совы в Долине мёртвых детей.

— Подержи ей руки, — бабушка обратилась к дедушке так, словно просила о снисхождении, при этом их лица скрывала завеса пара.

Бабушка выловила из медного таза белое полотенце, отжала его, и горячая вода полилась обратно в таз. Полотенце было горячим и обжигало бабушке ладони, поэтому она начала перекладывать его из одной руки в другую. Потом она развернула полотенце и положила на чумазое лицо второй бабушки. Поскольку дедушка крепко держал руки Ласки, той оставалось лишь бешено крутить головой. Из-под горячего полотенца вырывались приглушённые крики ужаса, похожие на уханье совы. Когда бабушка сняла с лица Ласки полотенце, оно было грязным-прегрязным. Бабушка выполоскала полотенце в тазу, снова отжала и начала постепенно протирать тело Ласки, продвигаясь сверху вниз…

Пар над тазом рассеялся. Бабушкино лицо заливал горячий пот.

— Пойди вылей грязную воду, принеси чистой, — сказала она дедушке.

Отец поспешно выскочил во двор и наблюдал, как дедушка, сгорбившись и спотыкаясь, поднёс таз к низкой стене туалета и выплеснул воду. Вода блеснула разноцветным водопадом, но тут же исчезла.

Когда отец снова прижался к щёлочке в двери, тело второй бабушки уже блестело, словно натёртая до блеска мебель из красного дерева. Её крики превратились в стоны от боли. Бабушка велела дедушке поднять Ласку, вытащила из-под неё простыню, скомкала и бросила под кан, потом постелила чистый матрас и бельё. Дедушка уложил её, бабушка сунула ей между ног большой комок ваты, а потом накрыла её одеялом и тихо сказала:

— Сестрёнка, спи… мы с Чжаньао будем тебя охранять.

Вторая бабушка спокойно закрыла глаза.

Дедушка снова пошёл вылить воду.

Когда бабушка обмывала тельце маленькой Сянгуань, отец набрался смелости, проскользнул в комнату и встал перед каном. Бабушка мельком глянула на него, но не стала выгонять. Она вытирала с тела девочки засохшую кровь и поливала его ручьём слёз, а когда закончила, прислонилась головой к перегородке и долго-долго не двигалась, словно мёртвая.

Вечером дедушка завернул маленькую тётю в одеяло и взял на руки. Отец увязался за ним к воротам, но дедушка велел:

— Доугуань, побудь со своей мамой и второй мамой.

На выходе из восточного двора путь ему преградил дядя Лохань.

— Хозяин, вы тоже вернитесь. Я её отнесу.

Дедушка передал маленькое тельце дяде Лоханю, вернулся к воротам и взял за руку отца, провожая взглядом дядю Лоханя, шагавшего к околице.

7

Двадцать третьего числа двенадцатого лунного месяца одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года Гэну Восемнадцать Ударов исполнилось восемьдесят лет. Проснувшись с утра пораньше, он услышал, как в центре деревни громко играют репродукторы. Из динамика раздался слабый старческий голос:

— Юнци…

Грубый мужской голос спросил:

— Мама, тебе получше?

— Нет, голова ещё сильнее сутра кружится…

Опершись о холодную циновку, Гэн Восемнадцать Ударов сел. Он тоже почувствовал, что сутра голова кружится сильнее. За окном пронзительно завывал зимний ветер, снежная крупа с шуршанием била по оконной бумаге. Гэн накинул побитую молью куртку на собачьем меху, сполз с кана, нащупал палку с набалдашником в форме головы дракона и, пошатываясь, побрёл на улицу. Во дворе намело высокие сугробы. Гэн посмотрел поверх глинобитной стены: равнина сделалась серебристобелой, тут и там виднелись скирды гаоляновой соломы, напоминавшие маленькие крепости.

Снежинки падали облачками, непонятно было, когда снег прекратится. Гэн обернулся со слабой надеждой в душе, концом палки поддел крышку на чане с рисом, а потом на чане с зерном. В обоих хоть шаром покати, вчера глаза его не обманули. Гэн не ел уже двое суток, старческие кишки то и дело кололо, он решил отбросить стыдливость и отправиться к секретарю партийной ячейки попросить зерно. Когда животу голодно, тело никакого холода не убоится. Он знал, что секретарь тот ещё ублюдок, у него сердце крепче железа, так что выпросить зерно будет нелегко. Гэн решил нагреть немного воды и попить, чтобы потеплело в животе, а потом отправиться на последний бой с этим ублюдком. Он палкой приподнял крышку чана с водой, но обнаружил в нём лишь кружок льда. Гэн вспомнил, что уже три дня не разжигал огня и десять дней не черпал воду из колодца. Поэтому он нашёл дырявый ковшик, наносил со двора снега, высыпал в потрескавшийся котёл, который никогда в жизни не мыли, закрыл крышкой и поискал хворост — но тщетно. Тогда Гэн зашёл в дальнюю комнату, вытащил из-под циновки на кане пучок пшеничной соломы, а кухонным ножом разрезал подстилку, сплетённую из гаоляна, присел на корточки и начал высекать огонь. Спички, которые раньше стоили два фэня за коробок, давно выдавались по талонам, а те, что поступали в свободную продажу, Гэн не мог себе позволить, у него же ни гроша за душой. В кромешной тьме разгорелись тёплые красные языки пламени. Гэн подался всем телом вперёд, чтобы согреть промёрзший живот, и хотя спереди согрелся, спине всё равно было холодно. Он быстро сунул в печь

пучок соломы и тут же развернулся спиной к огню. Теперь согрелась спина, а живот и грудь снова заледенели. Так, когда одна половина тела была холодной, а вторая горячей, стало ещё хуже. Лучше уж вообще не греться. Гэн побыстрее подкинул в огонь травы и стал ждать, когда вода закипит. Ему казалось, что, наполнив водой живот, он сможет схлестнуться с этим молодым ублюдком: ведь не добыв зерна, не получится спокойно проводить бога домашнего очага на небо. [133] Огонь под котлом начал угасать, и Гэн сунул в ненасытную чёрную пасть бога домашнего очага Цзаована последний пучок соломы, молясь про себя, чтобы трава горела помедленнее, однако сухие стебли занялись очень быстро. Гэн подскочил с неожиданной ловкостью, метнулся в комнату и вытащил из матраса остатки соломы, чтобы продлить агонию пламени и растопить снег в котле. Следом в топку без сожаления отправилась маленькая трёхногая табуретка, а потом он заткнул рот богу домашнего очага облезлой метлой. Бог домашнего очага безостановочно кашлял, выплёвывая клубы чёрного дыма. Гэн от испуга переменился в лице, подцепил палкой веер со стены и начал с шумом нагнетать воздух. Очаг то всасывал дым, то извергал его, но в конце концов перестал кашлять, в его нутре что-то заурчало, и разгорелось яркое пламя. Гэн понимал, что древесина горит хорошо, и он может передохнуть. И без того затуманенные старческие глаза защипало от едкого дыма, по впалым щекам покатились липкие слёзы, несколько капель собирались в одну и падали на бороду, похожую на спутанные волокна конопли. Вода в котле забулькала, и этот звук напоминал песню цикады. Гэн с радостью прислушивался к закипавшей воде, его лицо расплылось в детской чистой улыбке. Но огонь в печи снова начал гаснуть, и на смену улыбке пришёл ужас. Гэн поднялся и начал обшаривать взглядом комнату в поисках чего-то, что можно сжечь. В голове молнией промелькнула история про Ли Тегуая, одного из восьми святых. [134] Якобы он сунул ногу в печь, чтобы согреть, и держал её там, пока нога не начала потрескивать. Жена сказала, мол, подпалишь ногу, станешь хромым. Слова жены сбылись, Ли Тегуай и впрямь охромел. Старый Гэн понимал, что он-то не святой, не стоит жечь и без того больные ноги, но больные не больные, а ему надо добраться до секретаря партийной ячейки и потребовать зерно. В конечном счёте, когда огонь уже почти погас, взгляд Гэна упал на нишу в стене. Там стояла чёрная табличка. Он постучал по табличке палкой, раздался глухой стук, с таблички осыпалась пыль, обнажая прокопчённую за долгие годы древесину. Старческое сердце затрепетало от страха, он внезапно испытал боль, пронзившую его до самых костей, и охваченный этой болью кинул в очаг табличку с именем святой лисы, которой поклонялся тридцать шесть лет. Голодное пламя тут же вытянуло свои языки и принялось облизывать табличку. На поверхности проступили капли тёмно-красной жидкости, словно бы он сжигал плоть той самой красной лисицы… Она тогда без устали зализывала восемнадцать ран на его теле, ощущение от прохладного лисьего языка Гэн не забыл за столько лет. Наверняка на этом языке было чудодейственное снадобье, в этом Гэн не сомневался. После того как он вернулся в деревню, ни одна из ран не воспалилась, даже без лекарств всё само собой зажило. В те редкие случаи, когда Гэн рассказывал молодёжи об этом необычном происшествии, на лицах слушателей появлялось недоверчивое выражение. Тогда Гэн в ярости сдирал с себя одежду, чтобы показать шрамы, но слушатели не верили, даже увидев их. Он глубоко верил: если выживешь в большой беде, в дальнейшем обязательно произойдёт что-то хорошее, — но только счастье всё не приходило. А потом его взяли на государственное обеспечение, и он понял, что счастье пришло. Однако удача снова ускользнула, всем в деревне было на него плевать. Тот недоносок, который сидел в бамбуковой корзине и стругал деревянную палочку, стал секретарём местной партийной ячейки. Если бы во время Большого скачка он не загубил девять жизней, то стал бы секретарём провинциального комитета. А так этот ублюдок отменил его статус… Деревянная табличка горела медленно, будто живая лисица, кроваво-красные языки пламени нагревали котёл, и Гэн услышал бульканье закипевшей воды.

133

Речь об одном из главных ритуалов подготовки к Новому году — проводах бога домашнего очага на небо, где он докладывает обо всём, что произошло в доме за прошедший год.

134

Самый древний из Восьми бессмертных в даосском пантеоне. В народе Ли Тегуай известен как врач, носящий свои снадобья в тыкве-горлянке. Нефритовый император даровал ему бессмертие за многочисленные благородные поступки.

Он прохудившимся черпаком набрал горячей воды и с причмокиванием выпил. Стоило первому глотку попасть в живот, как всё тело задрожало от приятного чувства, а после второго глотка он ощутил себя святым.

Гэн выпил два черпака воды, по всему телу выступил липкий пот, оживились даже согревшиеся вши, которые просто ползали, но не кусались. Голод стал даже сильнее, но тело, казалось, набралось сил. Он опёрся на палку с набалдашником в виде головы дракона и вышел под сильный снегопад. Под ногами словно бы скрипели яшмовые стружки, а на душе сделалось светло, как в ясный день в начале осени. На улицах не было прохожих, попалась только чёрная собака с толстым слоем снега на спине. Пробежав небольшой отрезок пути, она отряхнулась, и снежинки полетели во все стороны, открывая взору её изначальное обличье, но очень быстро на хребет нападал новый снег. Вслед за собакой Гэн дошёл до дома ублюдка. Чёрные лакированный ворота были крепко закрыты. Яркие зимние цветы ниспадали со стены алыми каплями. У Гэна не было настроения любоваться цветами, он поднялся по каменным ступенькам, сделал несколько вдохов, а потом постучал кулаком по воротам. Во дворе громко залаяли собаки, но людских голосов не было слышно. Гэна охватила ярость, он навалился на чёрную лакированную створку ворот и начал палкой с головой дракона колотить по засову. Собаки во дворе завыли.