Красный ледок(Повесть)
Шрифт:
Но, признаться, далеко не так я тогда вначале думал. Совсем не так. Думал даже, что статья та не имеет к нам, калинковцам, прямого отношения, так как критикуются перегибы у других, а не у нас.
Да и мало ли о чем довелось мне думать в тот воскресный день, одному, сидя в хате.
А понедельник для меня был и вовсе тяжелый. Может, даже самый тяжелый в моей жизни. Хоть и раньше, чем обычно, пришел я в школу, но успокоения не было. Не заметил я прежнего ко мне внимания. С кем ни поздороваюсь — отворачиваются, с кем ни заговорю — отвечают молчанием, сердитым взглядом.
Перед
— Что у вас, Петручок, случилось?
Я понял ее вопрос, но ответа не находил. Тогда Софья Марковна сказала, что она уже знает о событиях в нашей деревне, в нашем колхозе, как там реагировали на статью о недостатках колхозного движения.
Пришлось мне рассказать все как было. Ничего не утаивая.
— После уроков, видимо, будут обсуждать твое поведение… — уже как-то безразлично, как мне показалось, сказала она и пошла в учительскую. Я стоял, словно онемевший, а в ушах слышалось только: «твое поведение, твое поведение». Страшно я тогда переживал, нервничал.
Когда прозвенел звонок, мне кто-то сказал:
— Иди, Ничипорук.
Куда идти, что делать? Ничего не знал. Так обидно мне стало, таким одиноким я себя почувствовал, что и представить трудно.
За партой сидел, как на угольях, будто чужой в классе. Никого, как мне казалось, это не интересовало, никому мое настроение не передавалось, никого не волновало. Мне показалось, что все от меня отвернулись, что для всех я был уже лишний, ненужный.
Ни по одному предмету в тот день меня не вызвали. И от всего этого мне было так горько, так тяжело, что и высказать не могу.
Скажу вам откровенно — таких переживаний, какие начались с этого понедельника, мало кто из моих друзей перенес в своей жизни.
И вот на классном собрании, о котором объявили после уроков, началось. Секретарь комсомольской ячейки школы сказал первым:
— Он (это значит я) помог кулакам… Иначе нельзя расценивать его поступок. Он, по существу, вел агитацию против колхозов… Он помог развалить колхоз, который с таким трудом был организован… Отец его одним из первых вышел из колхоза… Так может ли такой ученик быть в комсомоле и в школе…
В классе, где происходило собрание, воцарилась мертвая тишина. Секретарь говорил так серьезно и бросал мне такие обвинения, что становилось страшно не только мне. Видно было, что секретарь говорил не только от своего имени. И все ученики-комсомольцы притихли, задумались, когда услышали слова:
— Исключить!
После небольшой паузы начали выступать и другие. Что они говорили, я уже не слышал. Когда же мне дали слово, я не мог и языком пошевелить.
Мне было так тяжело, что я, признаться, заплакал. Стыдно, конечно, так себя вести, но ничего другого я не мог в тот момент сделать. И хоть это вызвало сочувствие у некоторых, секретарь комсомольской ячейки продолжал гнуть свое — нападал:
— Нюни распустил, а ведь знал, что делал!
Кто-то из преподавателей заметил:
— Он, наверное, не знал, что так все обернется…
Секретарь, однако, не обратил внимания на эти слова.
А
— Пусть колхоз восстановит — тогда и учиться будет!
И все же я попытался как-то объяснить, почему вынужден был прочитать односельчанам статью «Головокружение от успехов». Тихо, всхлипывая, с каким-то, действительно, сознанием своей вины. Но меня уже не так внимательно слушали. Видно было, что мне не верят. Значит, не избежать ответственности. Теперь я думаю, что тогда такое отношение было ко мне еще и потому, что был я не местный, ну, не тихославичский, а из соседней деревни.
Один, и не нашлось у меня товарищей, которые могли бы за меня заступиться или хотя бы открыто высказать свое несогласие. А все тихославичские, тогда же организовавшиеся в колхоз, не разбегались, статья на них так, как на наших, не подействовала. Там вовремя растолковали людям ее содержание и направление, ее подлинный смысл. Статья же была направлена против перегибов, против недостатков, а не против добровольно организованных колхозов. Так людям и сказали:
— Нас это не касается… Пускай исправляют ошибки те, кто их допустил.
Действительно, в Тихославичах никто и не попытался выходить из колхоза, забирать назад обобществленное имущество.
Вот так.
Школьное собрание закончилось довольно быстро, решение было принято, как говорится, единогласно.
Меня исключили из комсомола и потребовали исключения из школы. Тут же директор перед всеми сказал, что он подписывает приказ и лишает меня права посещать Тихославичскую семилетку.
В одно мгновение большая классная комната опустела, и я остался один. Один-одинешенек. Будто на льдине в большом речном разливе или на каком-то острове после гибели корабля. В голове роились, возникали какие-то картины из недавно прочитанных приключенческих книг.
Едва владея собой, я собрал свои манатки. И, как ни был встревожен, все же заметил — учебника по русскому языку, который мне обычно давала моя соседка по парте, Майя Михалева, не было. Значит, все, все от меня отвернулись, никто меня не жалеет. Тихо, словно сквозь туман, вышел я из класса. В коридоре тоже стояла тишина, никого не было. И только когда я уже одевался, заметил возле себя Софью Марковну. Она старалась не смотреть мне в глаза и, как бы между прочим, бросила мне:
— Скажи своим родителям, что я к вам приду…
И ушла. Меня будто уже и не существовало. Вот к родителям она придет. А я?
Я смотрел вслед своей любимой учительнице. Она мне казалась каким-то далеким-далеким огоньком, мелькнувшим мне с одинокой льдины или острова, на котором я остался, оторванный от всех, всеми осужденный.
Идя домой, я едва-едва передвигал ноги. Они были словно лишние и, казалось, одна другой мешали. Будто сквозь сплошную пелену тумана плелся я к своим, не зная, о чем мне говорить им, и вообще как мне жить дальше. Рядом со мной шагало оно — мое первое испытание. О как нелегко мне было идти…