Красный сфинкс
Шрифт:
Главный двигатель прогресса по Учителю, обожающему парадоксы, – ненависть к настоящему, пораженному всеми представимыми и непредставимыми пороками. Следует незамедлительно разрушить настоящее, потому что построить истинное прекрасное будущее на сегодняшнем материале попросту невозможно. «Не колеблясь, надо запретить искусство, как запрещено изготовление спиртных напитков или ввоз опиума. Это тем легче сделать, что искусство, одряхлев, само порывается покончить свою бесславную старость самоубийством. Новое искусство тщится раствориться в жизни, и это является для нас лучшим способом ликвидировать опасную эпидемию. Взгляните на современную живопись, – она пренебрегает образом, преследует задания исключительно конструктивные, преображается в лабораторию форм, вполне осуществимых в повседневной жизни. Преступление Греко, Джотто, Рембрандта в том, что их образы были
Человек, несущий миру подобные истины, обречен.
В конце концов, и Учителя зарезали. В Конотопе. Из-за обыкновенных сапог.
Сейчас, пишет Эренбург, «кругом меня жизнь, тихая, ровная, как бы тысячелетняя. По утрам кто-то внизу играет гаммы. Потом звонят к обеду. Я иду и ем суп, мясо с картошкой, компот. Дамы, живущие в пансионе, показывают на меня – „странный тип“. Я молчу, курю трубку, немного гуляю, немного читаю адюльтерные рассказы Рони или „Теорию относительности“ Эйнштейна в популярном изложении. Наконец завожу часы, кладу на ночной столик трубку и ложусь спать. – Так живу я, нехорошо живу, но не стыжусь и не отчаиваюсь. Конечно, я умру, никогда не увидев диких полей, с плясками, рыком и младенчески бессмысленным смехом наконец-то свободных людей. Но ныне я бросаю семена далекой полыни, мяты и зверобоя. Неминуемое придет, я верю в это, и всем, кто ждет его, всем братьям без бога, без программы, без идей, голым и презираемым, любящим только ветер и скандал, я шлю мой последний поцелуй. Ура просто! гип-гип ура! вив! живио! гох! эввива! банзай!»
«После „Хулио Хуренио“, – писал Д. П. Святополк-Мирский, – Эренбург с необыкновенной быстротой стал экспериментировать в различных стилях, неизменно оставаясь поверхностно-интересным и по сути дешевым. Он постепенно стал автором русских бестселлеров. В особенности это подтвердилось его книгой „Любовь Жанны Ней“ – западной и откровенно рассчитанной на сенсацию. Она написана в стиле французских „бульварных“ романов сороковых годов прошлого века и поздних романов Диккенса. Как все, что пишет Эренбург, она вторична и оставляет нерешенной задачу создания литературного русского романа по западному образцу…»
«Соединение небрежности и внимания – вот первое впечатление, которое произвел на меня Эренбург, – писал Вениамин Каверин, – когда в марте 1924 года он приехал в Ленинград из Парижа и был приглашен на обсуждение его романа „Любовь Жанны Ней“. Небрежность была видна в манере держаться, в изрядно поношенном костюме, а внимание, взвешивающее, все замечающее, – в терпеливости, с которой он выслушивал более чем сдержанные отзывы о своем романе. Ему было интересно все – и способные на дерзость молодые люди, и их учителя, выступавшие скупо и сложно. Он много курил, пепел сыпался на колени. Немного горбясь, изредка отмечая что-то в блокноте, он, казалось, не без удовольствия следил за все возрастающей температурой обсуждения…»
«Трест Д. Е.» (1923), другой фантастический роман Эренбурга, – это невероятная история гибели Европы в результате деятельности специально для того созданного американского треста. Как всегда, крушение мира предопределено было вполне тривиальным событием: некоему Енсу Бооту, незаконнорожденному сыну князя Монако, авантюристу чистой воды, отчаянному и сильному человеку однажды на танцах отказала некая Люси Фламенго – семнадцатилетняя дочь владельца тридцати устричных парков и шести шелкопрядильных
Апокалиптические сцены погибающей Европы перемежаются в романе с едкой насмешкой. «Многие решились уйти из Берлина пешком. Шли главным образом на восток и на юг. Иные идти не могли и, задыхаясь, падали. Какая-то старушка ехала в детской коляске, запряженной козой. Коза упиралась, прыгала во все стороны и под конец забодала хозяйку».
Начав с Германии, всесильные партнеры Енса Боота планомерно уничтожают все европейские государства, включая Францию, с которой, собственно, все и началось. Сам же Енс ищет украденную любовь. И однажды, наконец, получает записку: «Енс, приди! Сделай меня финикиянкой!»
Енс Боот достиг цели.
Он проводит божественную ночь в объятиях своей мечты.
«Мой пти Жан. Я так тебя люблю, – шепчет Люси. – Я буду всегда танцевать с тобой чой. Только с тобой. Я так ждала тебя – в душе, я сама этого не знала. О тебе говорят необыкновенные вещи: будто ты вроде короля Европы. Я тебя хочу просить об одном: устрой повышение лиры (о чем божественную финикиянку в свою очередь просил ее законный муж, – Г.П.) Ну хоть на неделю. Нам это очень нужно. Устрой мне маленький сюрприз, мой пти Жан! Устрой, я тебя поцелую!»
«Енс в раздумье открыл глаза. То, что он увидел, было поистине страшным. Енс Боот, видевший мертвых возлюбленных на балконе Нюрнберга, припудренное лицо Чуга и оскал зубов председателя „Английского географического общества“ от ужаса снова закрыл глаза. Он обнаружил величайший в истории подлог: мадам Люси Бланкафар, урожденная Фламенго, оказалась не финикиянской царевной, но старой толстой бабой, похожей на дешевую потаскуху Марселя или Генуи. На простыню стекали полужидкие груди и мякоть живота. Пудра с лица местами слезла, и проталины выдавали изрытую бороздами, угреватую кожу. Маленькие глазки терялись среди лавы жира».
Европа обречена.
Предполагаемое уничтожение становится явью.
«Начнем в двадцать восьмом, – решает Енс Бооот, – закончим к сороковому».
«Из всех операций, проведенных „Трестом Д. Е“, для нас наиболее загадочной остается уничтожение народов, заселявших некогда Скандинавский полуостров. До нашего времени ни одному историку не удалось осветить этот хотя и второстепенный, но достаточно любопытный вопрос. Объясняется это не какой-либо особой сложностью скандинавской операции, а исключительно печальной случайностью. Когда в 2004 году был найден секретный архив „Треста Д.Е“, в нем не оказалось папки № 18621, заключавший все документы, связанные с событиями 1938 года…»
Весной 1940 года аисты не улетели из Египта.
Лететь им было некуда – на месте Европы лежала мертвая пустыня.
«Так настал вечер, когда силы наконец изменили Енсу Бооту. Он находился среди развалин какого-то города. Перед порталом бывшей биржи сидел большой медведь и, глядя вдаль лазоревыми бездумными глазами, тщательно облизывал свои мозолистые, трудовые лапы. Шатаясь, Енс Бооот подошел к нему и протянул жалкую, уже тронутую утренниками травку. Медведь благосклонно принял этот странный дар и положил травинку рядом с собой на замшелую плиту. Тогда Енс Боот понял, что для него наступает торжественный час. Перед ним лежала поломанная, заржавленная вывеска. Дрожа от волнения, Енс Боот прочел: „ЕВРОПА“. Вероятно, так называлось некогда какое-нибудь страховое общество или второразрядная гостиница. Но Енс Боот знал одно: это имя его возлюбленной. Он бежал и кричал: „Европа! Европа!“ Над ним был дикий рыжий закат. Вокруг него была великая пустыня».