Красный сфинкс
Шрифт:
Очерк 7 – о теоретике, который подвел итог всем этим фактам. В отличие от предыдущего героя этот был вдумчив, медлителен, даже тугодум немножко, совсем не напорист, скорее уступчив, не требовал, не поучал, а прислушивался, взвешивал и делал выводы. Ему не надо было сотни опытов организовывать, ему надо было сто раз обдумать каждый факт.
Очерк 8 – о человеке очень талантливом, даже несколько высокомерном и насмешливом. Способности у него были блестящие, он не понимал тугодумов, свысока смотрел на них. Ему достались не фундамент и даже не каркас темпологии, а «кружева» науки, окончательная отделка, самые сложные противоречия. В сущности после
Да, наука была создана, в основном завершена, но предстоял переход к промышленному использованию.
Очерк 9 – об организаторе опытного завода. Само собой разумеется, он по характеру организатор, умеет подбирать людей, расставлять, давать задания, наставлять и строго требовать.
Очерк 10 – об испытателе. Понятно, что от него прежде всего требовались физическая сила, терпение и выдержка. И поскольку путешествие во времени по условиям своим противоположно космическому, выбирали не из летчиков, а из водолазов…
На том повесть кончается.
Десять очерков о двенадцати героях.
Самым придирчивым поясняю: в некоторых очерках были по два героя…»
Из всех этих выкладок и размышлений вышли известные научно-фантастические романы «Темпоград» (1980) и «В зените» (1985), в которых удивительный мир Звездного Шара (собственный, вполне оригинальный вариант Великого Кольца, – Г. П.) увиден глазами получившего приглашение «в зенит» писателя, – блистательный калейдоскоп самых необыкновенных фантастических идей и технологий будущего.
Но все больше и больше времени Георгий Иосифович отдавал не книгам, а конспектам будущих книг. Он понимал, что практически все эти книги останутся ненаписанными. Но идей было много. Он концентрировал их на одной, на двух, на трех страничках. «Смотрите, – говорил он мне. – Ну, проживу я еще пять-семь лет. Ну, даже десять. Что с того? Это одна или две книги, да? Я подсчитал, что в среднем на большую книгу уходит примерно пять лет (написание и публикация). Иногда – семь. А мне сейчас шестьдесят, значит, я смогу написать… Сами понимаете, после семидесяти настоящей работы уже не будет…»
И признавался (уже печатно): «Лучшие из моих книг – ненаписанные. Не помню, чьи слова, не мои, но правильные. Могу присоединиться, поставить свою подпись. Замысел обычно лучше исполнения, это естественно. О ненаписанном мечтаешь, думая только о выигрышном, а в готовой вещи все должно быть пригнано – глава к главе, реплика к реплике. В замысле нет невыразительной соединительной ткани: только кости и мускулы, только плоть, только суть».
Читая «замыслы», позже сведенные в книге «Древо тем» (1991), Аркадий Стругацкий воскликнул: «Гиша, ну почему это не я придумал?»
«Сейчас, с дистанции в полвека, – писал Георгий Иосифович, – я совершенно чужими глазами смотрю на того моего тройного тезку – мальчика двадцатых годов, юношу тридцатых. Я не ставлю его в пример, не оправдываю, я исследую его, нередко с удивлением и даже с иронией… В самом деле, не образец же я для подражания… И вот я отмечаю, что с дошкольных лет его волновал почему-то мотив грандиозной, кропотливой, многолетней, иной раз и пожизненной работы: перерисовать
«Мы привыкли к тому, – писал в предисловии к книге Георгия Гуревича „Лоция будущих открытий“ (1990) доктор философских наук В. А. Чудинов, – что писатели вторгаются в круг научных проблем не иначе как при изложении биографий ученых или, в меньшей степени, характеризуя ученых как героев романа. Иными словами, мы привыкли к отображению науки в искусстве через взгляды некоторого конкретного субъекта, пусть даже выдуманного писателем. Но имеет ли право литератор судить о глубоких тайнах мироздания от лица собственного авторского Я?
Примеры такого подхода все еще крайне редки в мировой культуре.
А между тем они обогащают наши представления не только в плане постановки тех или иных научных проблем, но и в плане чисто человеческой заинтересованности и эмоциональности – искусство не привыкло скрывать своих чувств. Или, говоря иначе, искусство не стесняется быть человечным.
Самое интересное в лежащей перед нами книге – автор сам осмеливается строить научные гипотезы. Более того, он пытается построить некоторую систему природы, некоторую универсальную таблицу, охватывающую и природу, и общество, и человеческое мышление – он пытается своими средствами решить философскую проблему единства природы…»
«А что завещает мой герой? – как бы подводил некоторые предварительные итоги сам Георгий Иосифович („Чудак-человек“, 1985). (Так и вижу, как он поводит густыми, „брежневскими“ бровями, – Г. П.) – Наверное, скажет: «Думайте, люди! Думайте!» Возможно добавит: «И не воображайте при этом, что думаете – если вместо „да“ говорите „нет“.
И вот что мне приходит в голову.
Лет двадцать назад получил я – автор, а не герой – письмо от четырнадцатилетнего читателя из Кемеровской области со станции Тайга. Парень обожал фантастику, перечитывал, собирал книги, мечтал сам стать писателем и сочинил даже повесть об Атлантиде – этакую мозаику из прочитанного. Сочинил, посвятил мне и прислал с надписью: «Дарю вам, храните у меня свой дебют». – «Ну и нахал», – подумал я. И вернул рукопись с суровой отповедью, дескать, сначала надо стать личностью, а потом уж раздаривать автографы.
И вот, двадцать лет спустя, подходит ко мне в Москве долговязый малый с черной шкиперской бородкой и, пригнувшись, спрашивает, с высоты глядя: «А помните того тайгинского мальчика? Я ведь стал писателем!»
Честное слово, я страшно обрадовался своей непрозорливости. Ну да, недооценил, не разглядел будущего мастера в школьнике. Но ведь это так прекрасно, что существуют на свете люди, которые добиваются своего, что можно добиться своего на этом свете».
Умер 18 декабря 1998 года в Москве.