Красный сокол
Шрифт:
Это случалось с ним и раньше на боевых учениях под Великими Луками. Еле успев увернуться от губительного огня врага, он резко бросил самолет в сторону, уклоняясь от боя. «Мессер» не стал его преследовать. Надо полагать, по единственной причине: его задача охранять бомбовозы от нападения, а не гоняться за удирающим противником.
Это был первый бой сталинского сокола, на редкость удачно завершившийся.
Говорят, ничто так не воодушевляет воина, как первая победа над численно превосходящим противником. Появляется твердая уверенность, граничащая с отвагой и бесшабашностью.
Заклинивший пулемет лишь
Молниеносное решение уклониться от боя было тем единственно правильным выходом из создавшегося положения. Здравый смысл одержал верх над бесшабашностью и боевым азартом.
Потом он будет не раз вспоминать каждое свое движение в этом первом бою и мысленно благодарить Бога за то, что враг по неведению, а, может быть, по законам педантизма, не использовал свое преимущество. Не раз он благодарил судьбу и за то, что этот случай вовремя насторожил его быть готовым к любым непредвиденным ситуациям в скоротечном бою, когда на принятие правильного решения часто не хватает времени.
Товарищи встретили Ивана ликованием. Стоило ему зарулить на стоянку и выбраться из кабины, как подбежавшие механики и Павел Рычагов принялись его качать под залихватское «ура».
На следующий день четверка интернационалистов автобусом прибыла на военный аэродром Лос-Алькасарес под Мадридом, где формировалась эскадрилья истребителей из доставленных пароходом И-16. Их встретил Яков Смушкевич, который с улыбкой на лице представился: — Генерал Дуглас.
Петр Пумпур по чину первым протянул руку для приветствия:
— Полковник Хулио.
Павел Рычагов отрекомендовался как Пабло Паланкарос. Михаил Якушин представился Карлосом Костехоно. Иван, не скрывая мажорного настроения, лихо пристукнул каблуками: «Жуан Федрикос!»
— Ах, Ваня-джан! Ты еще не расстался с укоренившейся привычкой выкаблучиваться перед кремлевскими божками. Здесь тебе не Москва, а я — не маршал. Сдержи свою прыть под каблуками, когда приедем в штаб республиканской авиации. Лучше сохрани ее для встречи с врагом, — полушутя, полусерьезно заметил генерал, дружески пожимая руку самому молодому пилоту из прибывших на пополнение.
— А чо ему не выпендриваться, он уже в Барселоне сбил «фиат», — хмыкнул Павел.
— Как? Уже успел блеснуть? — обрадовался генерал. — Правда?
— Было, было, — выразительно развел руками Петр Пумпур.
— Поздравляю! Лиха беда начало. Будем надеяться — конец не хуже будет. Поехали. Командующий в Альбасете.
Глава 3
Первый таран
В штаб приехали и другие летчики, прибывшие в Испанию из Советского Союза, из Франции, из Англии и даже из Палестины. Формировалась интернациональная бригада авиаторов. Перед собравшимися выступила член республиканского парламента, глашатай Народного фронта Долорес Ибаррури. От имени правительства Народного фронта она пообещала платить русским летчикам столько же, сколько значится по договору интернационалистам других государств — 2,5 тысяч песо в месяц.
— Это ж сколько по нашим русским меркам? — обратился Остряков, такой же молодой нетерпеливый, как и Федоров, к более старшему по годам и званию — полковнику Хулио.
— Э-э… да примерно по две коровы каждому, — шепотом ответил Пумпур. — Съедите?
— Многовато, — смутился
— Так не пойдет! — встрепенулся Иван, поднимая руку.
— Но пассаран! — решительно заявил он, когда ему, заметив руку, предоставили слово. — Мы приехали сюда воевать не за деньги, а помогать братьям по классу строить социалистическое общество. Платите нам за работу столько, сколько получают испанские специалисты. У меня все.
Это искреннее выступление вызвало одобрительный шум в помещении. Страстное, на миг окаменевшее лицо Долорес смягчилось скупой улыбкой:
— Спасибо! Но пассаран!
Прозвучавшая на русском языке благодарность видного организатора Народного фронта Испании нашла горячий отклик в сердцах многих добровольцев, разгладила суровые складки морщин на лицах бывалых летчиков разных национальностей. Как истинный пролетарий, Федоров был чужд накопительства, презирал капиталистов, ибо воспитан был в духе коммунистических идей. В Испанию он прибыл не ради денег, не ради наживы, и даже не ради славы, чинов и званий, что тоже считал дурным признаком для комсомольца. Пусть иные у себя дома тонули в болоте тщеславия и карьеризма, аки бесы в смоле, подогреваемые огнем террора, но здесь, в Испании… Но пассаран!
Он искренне верил в благородные идеи революции, впитанные умом и сердцем с детских забав в войну между «белыми» и «красными», но не настолько бездумно, чтобы безрассудно любить или ненавидеть голую идею.
Когда-то он не на шутку возненавидел скорняка и сарай поджег не за то, что тот, по тогдашним его понятиям, слыл буржуем, а за то, что несправедливо наказал за пустячный проступок, да в придачу еще и лишил честно заработанного пайка хлеба. Скотину, считал Ваня, можно бить за нерадивый труд, но кормить все равно ее надо.
И любить, и ненавидеть, он полагал, можно все, что угодно, лишь бы душа принимала, сердце радовалось от красоты и справедливости содеянного.
Долорес Ибаррури поддержала в нем веру в чистоту и благородство испанских трудящихся, сражающихся за свое будущее. Он поверил в красоту души андалузских Санчо Пансо и Кармен, вышедших на улицы и площади Мадрида с лозунгами «Но пассаран фашизмус!». Поэтому ему больно и горько было услышать о себе за спиной презрительно-отупляющее слово «выскочка», произнесенное полушепотом его товарищем «по работе». Эту горькую пилюлю он проглотил и тут же решил не огорчаться, не держать в памяти. Однако отдельные товарищи по оружию отвернулись от него, перестали восхищаться его талантом авиатора и, что особенно обидно — отказали ему в праве говорить что-либо от имени других. Ведь многие надеялись вернуться домой не только с заветными регалиями победителей, но и с приличным капиталом.
По большому счету, Иван Федоров стал сражаться в Испании не только за революционную идею, какой бы ни была она привлекательной для него, не за возвышенные идеалы тореадоров Народного фронта или красоту Андалузии, утопающей в садах и виноградниках, хотя все это, так или иначе, находило в нем отклик, воодушевляло на бой праведный и бескорыстный. Он напросился на эту войну прежде всего для того, чтобы испытать свои силы и способности в новых неизвестных ему боевых условиях, показать всему миру великолепие русского характера, стопроцентным обладателем которого считал свою натуру.