Красный терминатор. Дорога как судьба
Шрифт:
Глупость и подозрительность — качества вредные. Его противник мог бы оставить пистолет мальчишке. Но не оставил. Испугался. Зато Назарова он не боялся, понадеявшись на железные цепи.
Федор помнил, что браунинг лежит в правом кармане брюк педагога. Он бросил взгляд на скованные руки, пытаясь прикинуть, какой же размах позволяют ему цепи. Вершка полтора, не больше. Впрочем, больше и не надо.
Цезарь Петрович приблизился к Назарову. От него несло каким-то сладковатым одеколоном. Было заметно, как дрожат его пальцы. Он протянул руку к гимнастерке Федора.
В этот момент Назаров
Оба противника пару секунд барахтались на полу. Потом педагог отполз в сторону, а Митя встал и, поблескивая ножом, двинулся к Назарову. Как заметил солдат, мальчик уже успел слегка порезаться своим оружием. Подобно отсутствующему Васе, гимназист остановился в двух шагах от Назарова. В его голову было направлено пистолетное дуло.
— Сядь, Митя, не мельтеши, — просто сказал Назаров. — Вам, Цезарь Петрович, тоже подниматься не надо.
Митя растерянно оглянулся по сторонам и сел на грязный пол рядом с пришедшим в себя Цезарем Петровичем.
— Ножичек запусти мне по полу. Вот так. А вам, Цезарь Петрович, не след геморрой наживать. А ну-ка, встаньте да освободите мне левую руку.
Цезарь Петрович взглянул ему в глаза. Назаров вспомнил подобный взгляд. Так под Эрзерумом смотрел турецкий мулла, которого пьяные казаки пытались накормить ветчиной.
— Вы, оказывается, мелкий жулик. Вы… вы даже не представляете, какой вы подлец.
— Чудной человек, — с грустью вздохнул Назаров. — Я у него ничего не крал, я его к стенке ржавыми железяками не присобачивал, и я же при этом подлец. Ладно. Освободи-ка меня, не то я в твоем сюртуке дырок понаделаю.
Педагог вскочил на ноги и наполеоновским жестом рванул сюртучок, подставляя под дуло волосатую грудь:
— Стреляйте, стреляйте! Распоследний вы скотский хам!
— Стреляй, стреляй, — азартно подхватил Митя. — Боишься, что ли?
— А можно и по-другому, — задумчиво сказал Назаров. — Скотским хамам закон не писан. Пристрелю-ка я лучше мальчонку.
— Если вы в него выстрелите, я буду вам премного благодарен, — почти что с радостью сказал Цезарь Петрович. — Вы этим себя до конца разоблачите.
Мите такая идея не понравилась. Его румяная мордашка побелела. Челюсть же отвисла после того, как пистолет Назарова опять указал на него.
— Гос…господин, я тут совсем ни при чем.
— Тогда освободи меня.
— Не могу. Я даже не знаю как. Знаете что, — глаза подростка блеснули, озаренные внезапной мыслью, — я в вашу серьезность не верю. Вот застрелите сперва этого, тогда я вас и освобожу.
Назаров задумался. Можно изловчиться, прострелить одному из них руку — напугать такой решимостью другого. Потом, если не поможет, прострелить другому ногу…
Однако ничего этого делать не пришлось. В коридоре послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стоял Сосницкий с поднятыми
Купцы неотрывно глядели на Ивана Григорьевича. В его руках сверкала императорская корона. Подержав ее около минуты, он положил ее на стол небрежным жестом, как обычный котелок.
— Вот что вырвал я из безбожных рук. Но наденет царский венец только достойный государь. Которого выберем мы, купцы русские. Фабрики наши смутьяны отобрали, а золотой скоп пока у каждого есть. Двинемся в Нижний — вот эти, — Мяснов ткнул пальцем в сонное тело Луначарского, — дадут нам спокойно отсюда выехать. До меня вчера сведения дошли — от Волги до Сибири чехи восстали. Значит, скоро и в Нижнем будут. Им самим в городах власть не испечь, они беглых думских говорунов позовут, создавайте, мол, изгнанное правительство. Мы в их забавы мешаться не станем. У нас свое дело. Крикнем клич по всей земле, не в Нижнем, так в Симбирске: «Собирайтесь, люди русские! Есть у нас казна золотая, ничего для вас не пожалеем! В войско дорога никому не заказана. Эсер, не эсер, кадет или эсдек раскаявшийся — смотреть не будем, лишь бы мог по доброй воле перед церковью перекреститься да крикнуть прилюдно: „Был дураком, теперь понял — без царя Руси не жить". Соберем войско, пойдем новых ляхов из Москвы гнать. Победим непременно, было уже так!»
Пьяных за столом уже не осталось. Все не мигая глядели на Ивана Григорьевича. Поглядывали на усыпленных комиссаров. И лишь иногда бросали взгляд на дверь.
— А потом великая награда всем нам будет, — продолжил он. — Всей землей царя изберем. И проследим, чтобы царь настоящим был. Без всяких там немецких княжон и английского приблудья. Настоящий русский царь. Не обязательно, чтобы из Романовых. Из любого древнего княжеского рода. Или не княжеского. Можно и из купецкого. Пусть тот на трон взойдет, кто его от простого табурета отличить умеет. Кто больше иных совершил ради торжества нашего дела! Неужто нет таких среди нас? Есть!
И с этим словами Иван Григорьевич поднял корону обеими руками, и поднял так, что она оказалась над его головой.
В зале трактира «Балалаечка» было чисто и пусто. Кухонная девка Прасковья, только что вымывшая пол, сидела в своем закутке. Домой ей не хотелось, а зайти в зал она боялась, хотя все самое интересное происходило именно там.
Полчаса назад к трактиру подъехала бричка. Двое завсегдатаев заведения втащили в зал большой рогожный мешок. Они его развязали и вытряхнули содержимое на пол — слабо шевелящееся и стонущее тело. Прасковья узнала Марселя Прохоровича Ракова, работавшего здесь несколько лет назад. Конвоиры подняли несчастного, пару раз ткнули кулаками под ложечку и, швырнув на стул в углу, сели рядом. Их разговоры Прасковья не слышала.
А говорили они вот о чем.
— Пашка, ты с той подсадной девкой-то расплатился?
— Конечно. Одним червонцем, как уговаривались. Петя, объясни, зачем Сергей Степанович велел его сюда привезти?
— Ребра хочет ему пересчитать за давние амуры.
— С кем амуры-то?
— А ты не сообразил, дурачина? С евонной супружницей. Пять годков прошло с той поры, а он все забыть не может. Ясное дело, такое не забывают.
— Любезные господа, — плачущим голосом сказал Марсель Прохорович, проверяя украдкой, не сломан ли нос. — Почему вы изволили так со мной зверски обойтись?