Красный вал

Рони Ж.

Они снова очутились на той же галлерее, откуда с высоты птичьего полета, Франсуа видел этот улей Бульвара Массенэ. Галлерея была окружена перилами светлого дуба. Вдоль стен в просторных шкафах стояли мириады томов, тут их были тысячи, сотни тысяч. Делаборд указал на них, точно священнодействуя. Потом, закручивая кончики своих прокуренных усов, воскликнул:

— Это житница. Взгляните вниз: там пашут, сеют, жнут.

В глубине зала вращались два огромных колеса, широкий безконечный ремень, источник их жизни, тянулся между ними. Другие ремни, слегка вздрагивая, бежали к маленьким прессам, все кружилось, поднималось, опускалось, кусало,

дрожало, резало, проглатывало, и это было то чувствительное и могучее чудовище, которое называется машиной. Первое впечатление было чего-то хаотического, и только постепенно Франсуа понял, насколько все это было строго закономерно, насколько каждый маленький винтик был связан с общим механизмом. Взгляд его с машин и большого пресса перенесся на ряд маленьких прессов, уставленных под одной из сторон галлереи. За этими прессами, на известных, определенных расстояниях работали накладчицы листов.

— Вы смотрите на мои маленькие прессы? — спросил Делаборд и продолжал:- на них я печатаю исключительно роскошные, художественные издания. Они так совершенны, эти маленькие, что в их печати, даже под микроскопом не найти ни одного дефекта. На этих машинах печатаются все издания, на которых мы проставляем мою марку: золотой сверчок или ящерицу зеленой бронзы. Все остальное печатается на большой машине, которая, так сказать, служит у нас одной прислугой. Она тоже очень совершенна, но все же, благодаря большому диаметру, в ней не может не быть кое-каких неточностей, для глаза профана, конечно, незаметных.

Ружмон еще раз посмотрел на эти малые машины, за которыми работали молодые, аккуратно причесанные накладчицы листов, с золотыми сверчками в волосах. Потом взгляд его остановился на рыжем геркулесе, распоряжающемся обрезкой бумаги, на наборщиках, на тощем механике. Последний вертелся, как волчок: то, как ястреб, впиваясь в машину глазами, то, как на добычу, налетая на нее с щипцами или отверткой. Челюсти и подбородок его выдавались, как гористые острова. Цвет лица у него был шафрановый, борода черна, как деготь, руки — фокусника или ловкого мошенника.

— Это ваш машинист? — спросил Франсуа, заинтересованный этой подвижной фигурой.

— Помощник старшего мастера, Марсель Деланд, человек невероятной активности, удивительно прямой и здравомыслящий.

— Ну, конечно, — воскликнул агитатор и засмеялся, — ведь, это один из ваших водолазов.

— Таких водолазов среди рабочих было бы много больше, если бы они могли понять, в чем именно должно быть их благополучие, и где они должны его искать.

Ружмон ничего не ответил. Он вдруг увидел у окна, под зеленой ящерицей, в рядах брошюровщиц золотистую головку. Он сразу узнал эту смелую и чувственную линию шеи, эти глаза сицилианки или испанки. Рука молодой девушки пронзала иглой листы тем же сухим точным движением, каким брат ее работал щипцами.

— А, — засмеялся Делаборд, — теперь вас заинтересовала сестра. Они стоят друг друга. Здоровая, хорошая семья. Ловкие, золотые, неутомимые руки. Она может изучить хоть тридцать шесть ремесл, и все она будет знать в совершенстве.

— Жажда наживы?

— На деньги не плюет, знает им цену. Но Деланды не из скупых, они умеют и давать.

— Тоже эксплоататорские замашки, — грубо сказал Ружмон.

— Как и у меня. Они умеют направлять и использовать человека. Составит ли себе Марсель состояние — я не знаю, он уж очень увлекается политикой. Что же касается сестры его, то я не

сомневаюсь. При всем этом она хорошо образована, и вкус у нее есть. Посмотрите, что она выделывает из этого хлама, ведь, это самые простые переплеты, а, между тем, как они хороши.

В голосе Делаборда Ружмон чувствовал ту особую вибрацию, которая говорит о старческом увлечении. Все жилки на щеках его при этом вздувались, веки дрожали, вздрагивал нос, и в глубине рыжих глаз его пылал сладострастный огонь. Это почему-то взбесило Ружмона, он оборвал разговор и уже молча следовал за Делабордом.

Они проходили около большой машины. Это чудовище пожирало и выплевывало листы однообразным, неустанным движением. Делаборд посмотрел на нее свысока.

— То ли дело маленькие, — сказал он, — точно бабочки машут крыльями. — Он подошел к одной из маленьких, у которой работала девушка-подросток. Машина деликатно хватала подсунутый девушкой лист, сверху падала рама и таким же движением снова поднималась, в то время как девушка ловким движением подхватывала уже печатный лист и подсовывала чистый.

— Как работает-то! — восторгался издатель. — Чисто, каждая буква сохраняет свой характер, и как мягко нажимает, совсем не скребет бумаги.

Он с чувством рассматривал бегущие по ровным линиям буковки, рисунки, врезающиеся в текст и набегающие на поля. Вдруг ему попался один неудачный лист, он с досадой отбросил его и сказал:

— Одна у меня есть слабость: на хорошую бумагу скуп. Мне больно, когда пропадает лист такой хорошей бумаги, как эта, ведь, это веленевая, она тоньше голландской, но хуже японской, для печати высший сорт.

Накладчица приостановила работу и посмотрела на обоих мужчин. Глаза у нее были табачного цвета, разрез узкий и длинный, в них была какая-то таинственная нега и беззаботность, щечки у нее были детские, свежие и с налетом загара, рот какой-то ленивый. От этой девушки веяло сладострастием; конечно, ей не избегнуть преждевременных порывов страсти, которые так часто губят прекрасные цветы полей, девушек из народа. Но в жизни она не пропадет, несмотря на всю свою легкомысленную беззаботность. Потому что ее расплывающаяся, очаровательно-аморальная душа, чуждая всяких чувств, даже чувства ревности, даст ей возможность перепархивать с одной любовной связи к другой.

Она прищурила глаза так, как это делают близорукие, зная, что действует на мужчин, потом воскликнула:

— Ого, да это молодец с красивой бородой, что так красно говорил в кабачке "Дети Рошаля".

Она посмотрела на него с томным вызовом. Он подумал, что эта хорошенькая маленькая самка заставит не одного молодого с горячей кровью рабочего забыть свою ненависть к буржуазии. Она даст ему безвозмездно столько наслаждения, что он и завидовать буржуазии не будет. И даже тогда, когда она его бросит, он станет искать ее образ в толпе других работниц — так сильно будет обаяние, отрава ласк ее.

Любовные увлечения, особенно увлечения легкого характера, были всегда противны синдикалисту. Такая любовь слишком индивидуальна, она боится всякой коллективной мечты, коллективных чувств, она живет моментом.

— Он самый, — сказал Ружмон и не мог не улыбнуться этой аппетитной красотке.

— И мастер же вы болтать. Я как-то в суде была, свидетельницей по делу Софьи Бушерон вызвали, там адвокат говорил, и знаменитый адвокат, так вот он не лучше вашего болтал и сочинял. А вы точно сами этими своими историями увлекаетесь.