Красный вал

Рони Ж.

Он вел жизнь бедняка, чтобы дать ей образование. Он гордился ее манерами, непохожими на его, ее знаниями, более гибкими, и жалел, что она опустилась до ручного труда, так как она упрямо захотела стать брошюровщицей. Гордая, полная чувства действительности, она знала, что диплом не дает никакого богатства. А она хотела богатства. Она хотела его из желания победить, она хотела его также ради удовлетворения своего идеала порядка и гармонии при создании мастерских, в которых она ввела бы метод, способный одновременно разрушить систему новейшего капитализма и положить предел росту коммунизма.

Встречи механика и Ружмона были редки. Они держали себя подчеркнуто вежливо, обмениваясь в высшей степени сухими фразами. Враждебность

развилась в революционере непроизвольно. Хотя он и не любил таких жестких натур, волнуемых какой-то дикой жаждой деятельности, но он их переносил. Он ограничивался тем, что побивал их словами. Поведение Деланда его раздражало: он с досадой выносит полные ненависти взгляды, "отрывистую" и односложную речь его. Не будь Христины, он воспользовался бы своим словесным превосходством, чтобы унизить, посрамить этого гордого человека. Но она возбуждала в нем глубокий интерес: его приводило в возбуждение это очарование, которое производили на него исключительные для девушки энергия и ум.

Он встречал ее иногда у Гарригов. Она любила этих простых людей, следуя тому темному инстинкту предпочтения, неясность которого нас так смущает.

Ей нравилась необычайная наивность Антуанетты, нежность ребенка и даже сойка, живая, фантастичная и странная. Без сомнения, ей нравилась и сама квартира, чистая, всегда проветренная. Привычка взаимного общения пускала тысячу корней. Христина давала им советы в деликатных вопросах, касавшихся здоровья, оказывала им тысячу мелких услуг и следила за воспитанием Антуана.

Они горячо любили ее.

Возвращение Франсуа Ружмона внесло некоторую перемену в их отношения: визиты Христины стали реже и короче. Когда она появлялась, всегда несколько неожиданно, он как-то замыкался в самом себе. Все в ней было непредвиденно и опасно. Она приносила с собой таинственность мира и существ, все, что заставляет оленя грезить в глубине лесов, все образы, которые поют в искусстве и поэзии человечества. Франсуа не доверял ей. Однако, он не боялся любви. Он знал ее жестокость, но не знал ее прочности и ее мук.

Франсуа привык ухаживать за женщинами, которые с самого начала относились к этому снисходительно, и для которых страсть была не более, как эпизод. Таким образом, собственно говоря, на совести его не было ни одного обольщения. Все совершалось по прихоти неожиданно благоприятных обстоятельств. Эта девушка не походила ни на одну из случайных женщин, скрывшихся в водовороте дней. Она отдала бы себя, как приносят добровольный и светлый дар, и это было бы актом доверия с ее стороны. Она никогда не поддалась бы обольщениям; она отдалась бы только после долгих и упорных увещаний и, без сомнения, согласилась бы только на брак. Это было для Ружмона делом неподходящим; поэтому, он мог спкойно наслаждаться очарованием ее присутствия.

Они иногда спорили. Он делал это осторожно, стараясь ее не рассердить; тем не менее, она сердилась; это был гнев мысли, улетавший вместе со словами, но не гнев души. Они не сходились ни в чем; у них не было ничего общего, кроме их оптимизма и интереса, страстного до мании, к будущему обществу. Оба никогда не думали о своей собственной смерти, еще меньше о вырождении и гибели человечества. Если им и приходилось об этом думать, то они делали это украдкой, с легкостью детей или дикарей. У них было также то преимущество, что они плохо знали свою собственную душу. Их "я" плавало в бессознательном, как плот в Атлантическом океане. Их мысль, как это и подобает вожакам, государственным людям, переносилась на других, они в этом специализировались, так как им было необходимо изучить человеческие элементы, проявляющиеся в социальной психологии.

Франсуа был типом политика и духовника; Христина, по характеру своему, была более склонна учреждать рабочие ульи, чем синдикаты. Будучи человеком толпы и, вместе с тем, одиноким создателем, он не смог бы ни организовать, ни использовать

крупное промышленное предприятие, тогда как она, не чувствуя призвания к роли трибуна и оратора, умела управлять работой и знала во всех его тонкостях механизм производства. Более снисходительная, чем брат, к неспособным и немощным, нерешительным и даже алкоголикам, она безумно привязалась к иерархии способностей, ей хотелось, чтобы эта иерархия была отмечена собственностью и властью.

Высказав случайно это убеждение, она встретила возражения со стороны Франсуа. Помимо их воли завязался спор. Будучи более резкой, Христина примешивала к своим аргументам презрение, горечь, сарказм; она высказывала глубокое презрение к тем, кто мечтает о спокойствии, безопасности и, в сущности, о счастии.

Вернувшись однажды неожиданно домой, Франсуа застал Христину, об'яснявшую маленькому Антуану картинки какой-то книги. Приятный аромат чая носился над столом. Шарль Гарриг просматривал брошюру — "Красная перевязь"; старая Антуанетта, по обыкновению, бродила по комнатам. На всем лежала печать невыразимого очарования. Франсуа поздоровался почти шопотом и опустился в кресло, чтобы насладиться зрелищем. Сойка дремала. Слышен был только голос молодой девушки, рассказывавшей ребенку историю одного потока. Она увлекала маленького Антуана на облака, на вершины гор, к подземным озерам, к глетчерам, источникам, ручьям, потокам, озерам и топям. Она рассказывала ему о разрушающихся горах, о глыбах, сталкиваемых бешеными потоками и превращаемых в валуны, булыжник, песок, глину; она сопровождала поток в его беге через леса, луга, кустарники, вплоть до ревущей пучины моря. Так как она тонко чувствовала природу, то находила свежие и простые легенды, которые запечатлевались в воображении ребенка. Он сидел, прижавшись к ее теплой юбке, чувствуя легкое опьянение от красоты Христины, и Франсуа, внимательно прислушиваясь к ее словам, умилялся. Призрак счастья стоял подле него, призрак неуловимый, готовый исчезнуть при малейшем дуновении. И коммунист невольно связывал его с Христиной. Никогда он не ощущал так ясно присутствия женщины. Тело Христины казалось таким же здоровым, как и прекрасным, кровь в ее жилах должна была быть по качеству равной румянцу щек, огню взглядов, перламутру маленьких зубов.

Он еще лишний раз пожалел, что она не революциюнерка. Он предвидел положение, когда она перестанет одиноко бродить среди толпы. Однако, по своему назначению он презирал семью: вдохновитель восстаний, сторонник размножения вообще, он видел в семье приманку, мираж мертвого общества. Одно материнство казалось ему естественным: по его мнению, ему суждено широкое распространение в новом обществе, жизнь в котором будет легка, в котором каждый ребенок найдет кров, пищу и заботливый уход. Но отцовство, искусственное, эгоистическое и вредное для будущего, но семья с ее детьми, с узкими инстинктами и жалкой солидарностью не должны получить санкции и, вообще, не должны пользоваться никакими привилегиями. Без сомнения, общество будущего не станет восставать против длительного союза мужчины и женщины; оно ограничится игнорированием такого союза; оно не будет признавать никаких обязательств ни мужчины к женщине, ни женщины по отношению к мужчине, никакого права детей или родителей. Противница развода, как гибели брака, противница обогащения по праву наследования, Христина, тем самым, предоставляла семье трудную роль.

Однако, в то время как Христина сидела с маленьким Антуаном, им овладела одна мечта: он понимал, что с этой правдивой девушкой можно, рука об руку, итти до конца пути. Она никогда не обманет, никогда не солжет, она отдаст свою красоту раз и навсегда.

В этот момент Шарль Гарриг поднял голову. Глаза его утомились от чтения. Его лицо сморщилось в неопределенную улыбку. От всей его фигуры веяло чем-то загадочным и радостным.

— Я хотел бы родиться в экваториальной республике, — сказал он.