Красный закат в конце июня
Шрифт:
Угорцы были природными истинными анархистами: никакой власти над собой не терпели, каждый сам за себя.
Мага-эги [12] .
Войн не вели. Не с кем. А от междоусобных конфликтов, повторяю, дальше в лес – и дело с концом.
Не осталось после них богатырского эпоса. Только сказания, бытовые и любовные.
До чего же прекраснодушный народ вырисовывается! Засомневаешься, от Адама ли пошёл.
Нет, Каинова печать лежала и на Кошуте. И он со своими богами держал совет: убивать или не убивать пришельца.
12
Сам-один.
Как
На капище при дневном свете угорец втыкал в каменную пирамидку пучок прутьев. Где-то внутри был самый короткий.
Ждал ночи, чтобы в полной темноте наощупь да с закрытыми глазами вытащить из пучка один прут.
Если попадался обломок, – замысел считался одобренным свыше. Если длинный – запрет.
Синцу, видимо, ещё и повезло.
В пользу природного миролюбия Кошута говорит и то, что со стороны славян непугаными угорцы долго оставались на берегах этих малых северных рек.
Новгородским ушкуйникам, ватагам воров-мужиков, казакам такие дебри были по боку – прямой дорогой к морю на стругах вниз по течению Северной Двины [13] стремились они, грабя побережные селения.
Если и был смысл пробираться в глубь угорских земель, то на долгое, постоянное жительство, семьей, тихо-мирно, как Синец, который тоже ведь не ахти какой и разбой сотворил на чужой земле – дальше тряски сети и выжигания чищанины не сподобился.
В его положении воевать было себе дороже. Землянка Кошута – крепость. Одному осаду не одолеть. К тому же нюхом и слухом угорца всё кругом пронизано. Преимущество в знании местности многократное.
13
Дывын (угр.) – тихая.
Но главное – не за чужим добром сюда толкались на плоту Синец с Фимкой.
…Сошлись они где-то в лесу.
Остановились в отдалении друг от друга.
Синец у себя на Новгородчине немцев видывал. Немоту их пробивал усилением голоса, как глухоту. И Кошут был для него немко.
Пришелец бил себе в грудь и вопил:
– Во крещении Иван. Кличут Синец. А тебя как?
Местнику тоже не в диковинку был человек иной породы.
На торгах в устье Пуи он видывал голосистых славян, слыхал их речь. И даже отхлёбывал из оловины их хлебное вино, сваренное на солоде с хмелем, несравненно более крепкое, чем угорский «бор» из малины и мёда, выбродивший в горшке на протяжении двух лун.
Потому Кошут вовсе и не остолбенел при встрече с Синцом. Чай, не зверь лесной, чтобы дичиться.
По жестам понял Кошут, о чём говорит ороз.
Без особой охоты, но своё имя назвал.
А вот до рукопожатия дело не дошло.
Показались один другому – и каждый в свою сторону.
На время потерялись из виду.
Но забыть друг дружку уже не смогли.
Стали жить с оглядкой…
Поспела брусника.
Настоящая ягода, не в пример малине [14] или смородине [15] . До следующего лета не скисала, сама
14
Мална.
15
Рибиз.
Ею заполнялись ямки, обложенные корой. Ни червь её, замороженную, не точил, ни муравей.
Изо дня в день Тутта с детьми ползала в окрестных мшаниках, похожая на медведицу с тремя медвежатами-погодками. От комаров, от гнуса все обмотаны тряпьём, дерюгами, шкурами.
Мягкая перина под коленями источала болотный усыпляющий дух, укачивала.
Младший перестал двигаться.
– Кинек! Элалжи! Фог бочьё! [16]
На шее у Туты болталась кожаная торба. Дети горстями ссыпали туда свой сбор.
16
Сынок, проснись. Собирай ягоды.
Мальчик встал на коленки, моргал сонно.
Детские лица одинаковы во все времена, начиная с неандертальских. Щенячье, ангельское в них неизменно.
Мальчик сел на пятки и головку свесил на грудь. Опять уснул. Работа для него была непосильна.
Старший ревниво растолкал малыша, принудил к собиранию доли зимних запасов.
Одной матери известно, когда возвращаться домой, под крышу, к огню и еде. У матери любовь к детям беспощадная.
Роды чуть не каждый год, счёт потерян. А в живых только трое. И оплакивать нет ни сил, ни смысла.
У всякого в лесах больше шансов погибнуть, чем выжить. Для человеческих детей – тем более.
Но всё-таки получалось как-то так, что и лисьему роду не было переводу, и заячьему, и утиному.
Так же и род людской живуч.
– Фог бочьё!
За брусничной страдой последовала клюквенная.
Все болота в округе будут выползаны, всё до ягодки будет ссыпано в берестяные закрома.
Болотная ягода созрела – значит, и уткам сбиваться в стаи.
На берегу старицы давно у Кошута выставлен был шалаш. С ночи залегал он в нём на шкурах. Хорошо просматривалась сквозь ветки чёрная стоячая вода.
На уток стрелы были наготовлены лёгкие, без кремнёвых жалящих язычков, а лишь закалённые в огне, закопчённые, – выложены рядком по одну руку. Лук – по другую. Оставалось ждать, когда кряква приблизится к шалашу стрел на десять.
…Новая стая перелётных из-за леса пала на озеро, при посадке красными лапами пробороздила, вспенила стоячую воду прямо перед Кошутом, слишком близко – пошевелись и спугнёшь.
Он выждал, когда новоприбывшие, запалённые перелётом и потому менее осторожные, хотя бы немного отплывут.
Выцелил крайнего селезня под его воронёные перья на спине и спустил тетиву. Словно нанизал. Птица била одним крылом, в одиночестве недолго кружила по воде, затихла.
Подождал, пока ветерком приплавит добычу к прибрежной осоке. Еловой мутовкой, привязанной к длинному шесту, забагрил тушку и выволок на берег. Окровавленную стрелу сполоснул в озере: ещё раз, после закалки, сгодится в дело.
Подстилку из шалаша, чтобы не отсырела, кинул на ветку ивы – до следующей зари.
Вот так каждый день в целую луну по времени, пока озеро не застынет, ложиться ему здесь в засаду…