Край без Короля или Могу копать, могу не копать

Барановский Вадим

Звук, донёсшийся с тропы внизу, прервал размышления ривора. Руки сами собой извлекли из тула тугой длинный лук — не разучились делать за тысячу лет, молодцы! — и натянули на него скрученную из сухожилий тетиву. Пусть наконечники у стрел каменные, кольчугу пробьют навряд ли, зато сами стрелы длинные, прямые и хорошо оперённые.

Четверо низкорослых, худых, сутуловатых орков показалось на тропе, и Ветер положил стрелу на тетиву. Орки бежали не торопясь, о чём-то по дороге переговаривались. Кольчуг на них не было — только безрукавки из плотной кожи.

Ветер дождался, когда четверо пробегут под ним,

и развернулся вслед за ними, натягивая тугую тетиву, наслаждаясь тем, как напряглись и растянулись мышцы рук, плеч, спины, как согнулся покорный силе живого тела лук. О, чудесное, ни с чем не сравнимое мгновение, когда стрела срывается с тетивы и летит, куда приказано, и ты знаешь ещё до того, как она долетела, что она попадёт именно туда, куда надо — между воротом безрукавки и железным обручем кожаного шлема, в незащищённое место сразу под затылком. О, милое сердцу зрелище, как падает, не издав ни вскрика, ни стона, застреленный тобою враг! Чистая работа. В Шир явится одним захватчиком меньше.

Заметив упавшего товарища, два орка развернулись и побежали обратно по тропе, справедливо предположив, что лучник затаился где-то сзади, а третий, у которого в руках появился собственный лук — короткий, роговой, из тех, что любят гномы и орки, — остался их прикрывать. Следующую стрелу Ветер пустил в него, и пока она летела, успел наложить вторую и развернуться обратно. Лучник упал со стрелой в глазу, а второй орк схватил с пояса рог и поднёс его к губам, готовясь трубить тревогу. Ветер быстро сменил цель, и пущенная им стрела выбила рог из руки разведчика; тот обернулся — и очередная стрела попала ему прямо в сердце, как когда-то тому эремтагу в Токовище.

«Я живой, а вы — нет!» — подумал воевода, упиваясь своей сноровистой силой и выцеливая последнего орка, вертящегося на месте в поисках укрытия. «Я живой, а ты — нет!», — и последний орк упал со стрелой в бедре, упал и пополз, но Ветер добил его ещё одним выстрелом. Шесть стрел на четверых, это многовато.

— Я живой, а вы — нет! — крикнул Ветер в полный голос, и Фонси, словно на зов, сгустком возмущения и обиды возник в сознании воеводы.

«Это я живой, а ты — нет!» — подумал Фонси. — «Ты что это делаешь, родич!»

«Нет, родич, нынче я живой. Ты сам горевал о судьбе своей, хотел, чтобы кто другой от Шира беду отвёл. Вот я и отведу».

«Я не звал тебя в моё тело, Ветерих Ток!» — подумал Фонси. — «Не звал и не пускал, так что уходи и пусти меня на место!»

«Сейчас не пускал и не звал, но дорогу-то я знаю», — усмехнулся Ветер, — «вот сам и пришёл. Не мешай мне, родич, иди себе спать, а я обо всём позабочусь. Шир не пропадёт».

«Я пропаду!»

«И ты не пропадёшь. Пока я жив — и ты будешь жив, так что если в боях за Шир не сгинем, жить будем долго и счастливо, так-то вот, Фонси».

«Ветерих. Ветерих, ты мёртв, тебя убили тысячу лет назад, тебе нужно в страну мёртвых, а ты отобрал у меня моё тело. Тебе не стыдно, Ветерих?»

«А тебе, Хильдифонс, не стыдно? Я помогал тебе, я спас тебя от смерти самое меньшее трижды, а ты хочешь прогнать меня в страну мёртвых? Такая твоя благодарность, родич, за всё, что я для тебя сделал?»

«Так ты мне для того жизнь спасал, чтобы самому её забрать?»

«Да уж всяко я твоей жизнью лучше тебя распоряжусь,

слабак! Война грядёт! Шир спасать надо! Я драться умею, убивать умею, воевать умею! В засаде сидеть, ловушки ставить, боевым отрядом воеводить могу. А ты? Что ты умеешь? Кому ты нужен? Что ты можешь, неженка, сосунок, крови не нюхавший!»

И Ветер покатил на Фонси волну своих воспоминаний и ощущений, самых страшных и самых прекрасных, заставляя Фонси почувствовать всё то, что чувствовал когда-то сам Ветер, ошеломляя и подавляя младшего хоббита остротой и размахом опыта своей короткой, но бурной жизни. Свирепая радость при виде падающего со стрелой в груди врага, ощущение мгновенного сопротивления упругой плоти копью — и ощущение того, как собственная плоть подаётся под ножом, и жизнь брызжет наружу. Слепой ужас ночного бегства, когда враг дышит в спину, и глубокий восторженный ужас близкого присутствия Хозяина Леса. Ветер чувствовал, как колеблется и шатается сознание Фонси под этим напором, и вызывал в памяти победу за победой, приключение за приключением, подвиг за подвигом. И вот уже Фонси трепещет, как пламя догорающей свечи, сейчас он погаснет, растает, пропадёт, превратится в смутный набор воспоминаний Ветера, воспоминаний с лёгким, быть может, оттенком жалости, словно об умершем в детстве друге или недолго пожившем младшем братишке.

«Я живой, Фонси», — точно с таким сожалением подумал Ветер, — «а ты уже нет».

Сознание Фонси уже не было пламенем свечи — оно превратилось в точку на самом конце жгутика, когда над над свечой поднимается тоненькой струйкой синеватый дымок.

Только одна мысль осталась от Хильдифонса Тука из Тукборо, только одна мысль в бессильно гаснущем разуме.

Лилия Чистолап.

И бессильное отчаянье словно ударило Ветера под ложечку, омрачая зрение и вышибая дух, отчаянье от того, что самая прекрасная девушка на свете, самая любимая, самая строгая и синеглазая, не хочет его больше ни видеть, ни знать, и сама так написала в записке, что передала через тётку.

И против этого удара ни танцы с девчонками по праздникам в Токовище, ни поцелуи с хорошенькой служанкой Хизамундой, ни несколько ночей в жарких объятиях вдовы Сунильды Ветера не закалили и закалить не могли. И Ветер отступил, а сознание Фонси вспыхнуло ярким пламенем, и с новообретённой силой вытеснило сознание Ветера прочь.

Воевода почувствовал, как слабеют и немеют руки и ноги, как тело Фонси перестаёт его слушаться и возвращается к законному хозяину. И ещё он почувствовал, как тянет его на Запад неслышимый зов.

— Я помню твою просьбу, родич, — прошептал Фонси, — так или иначе, потомки твоих бойцов когда-нибудь вернутся в Шир.

И лопнула цепь клятвы, удерживавшая Ветера в Средиземье, и красавица Солнце, только-только осветившая вершины гор, качнула огненной головой в подтверждение, и тоненький убывающий месяц, виднеющийся где-то над Ривенделлом, закивал, соглашаясь с Солнцем, что клятва с Ветериха Тока снята.

— Прости меня, родич! — взмолился Ветер. — Прости, живи и люби, а мне пора в страну мёртвых!