Край Половецкого поля
Шрифт:
Как привел тогда старый монашек, брат Никодим, скоморохов в монастырь, велел игумен их накормить и одеть, а затем строго отчитал, что они свои души губят и добрых людей на грех соблазняют, богомерзким делом занимаются, скоморошеством. И за это на том свете с них страшно-ужасно спросится.
Поставил игумен Евана с Ядрейкой глину месить для кирпичей, а Вахрушку по малолетству отдал Никодиму в келейники — келыо прибирать, воду носить и во всем, что Никодим прикажет, его слушаться.
Не понравилось то скоморохам, да куда деваться? Ничего-то у них нет, приходится подчиняться. Авось не на всю жизнь,
Брат Никодим всю ночь светильник жжет — летопись пишет, по годам, откуда есть пошла Русская земля. Как сыновья Ноевы разделили землю. Как взял Сим восток, Перейду и даже до Иньдикия, и в долготу и в широту, и до Нирокурия, и Сурии, и Мидии, и Эфрат-реки. От Яфета же пошли Варяги, Римляне, Русь.
Пишет Иикодим, заглавные буквицы золотом и киноварью выводит.
И Вахрушка пишет, старается. Чернилами гусиное перо перемазал, пальцы в чернилах, кончик языка высунул, и на языке чернила. Никодим обучает его грамоте: аз, буки, веди, глаголь. Научится Вахрушка — будет Никодиму помощником, монастырю украшением, будет книги переписывать, летопись продолжать от того места, где у Никодима перо из рук выпадет, и по сегодняшнее время.
От этого учения у Вахрушки голова распухла, будто котел. Когда Никодим за невнимание щелкнет его сухоньким пальцем по лбу, у Вахрушки в ушах медный звон.
И будто бы мало ему книжного учения, приказал Никодим Вахрушке пению церковному учиться, разбирать крючки-закорючки, коими церковный распев записан, в хоре велел петь.
Вздохнуть невозможно, погулять-поиграть недосуг.
От скуки во время долгих служб молодые монахи-певчие царапают гвоздем на стенке церкви всякие надписи. Чаще всего одни только имена, но есть и подлинней надписи: «Марья краса», «Хороша вольная волюшка», «Буриса батогами били». Вахрушка читает по складам:
— Мыслете, аз — ма. Рцы, ер, я — рья. Марья.
И, гордый своими новыми знаниями, сам выцарапал на стенке свое имя:
Вахруша
А на следующий раз смотрит, кто-то бессовестный к его имени еще два слова прибавил:
Вахруша — ослиные уши
Так обидно это показалось Вахрушке, что даже голос у него в горле прервался. Глаза бы не смотрели на бесстыжие рожи певчих.
Он пробормотал:
— Я сейчас вернусь. Надо мне.
Из церкви выскользнул и отошел подальше.
А ночь-то какая!
В темном небе звезды гаснут, на краю неба заря занимается. Белый снег, чистый снег землю покрыл, на крышах пышно лег. Воздух свежий, хрупкий, хрусткий — дышать не надышаться.
Вахрушка по привычке нагнулся свежего снежку набрать, пожевать снежку. А как выпрямился,
Почесть с самой осени не видались — вот радость-то! Стали они друг друга расспрашивать, наперебой про свою жизнь рассказывать.
Как поздней осенью приостановилось построение храма, и мастера все на зиму разъехались по своим деревням, послал игумен Евана на монастырскую кухню, а Ядрейку приставил к лошадям. Он в лес по дрова ездит, один раз в город ездил, в Путивль, сани мороженой рыбы на продажу отвез.
— А ты, Вахрушенька? Заморенный ты какой-то и вытянулся, скоро меня догонишь. Неможется тебе, что ли?
— Нет, — говорит Вахрушка. — Я здоров. Только надоело мне здесь. Я и рад бы учиться, да иной раз погулять хочется. На волю мне хочется. Хороша вольная волюшка.
— Не унывай, — говорит Ядрейка и хлопнул его по спине. — Зима-то кончается, весна не за горами. А я надумал…
И, нагнувшись к Вахрушке, во все стороны оглянувшись, шепотом рассказал, что надумал.
— Где же мне тебя найти, когда время придет? — спрашивает Ядрейка.
А Вахрушка отвечает:
— Я каждое утро, как служба в церкви кончится, хожу за водой к реке.
— Ну, беги, — говорит Ядрейка, — а то хватятся тебя, колотушек надают. Теперь уж недолго…
Каждое утро ходит Вахрушка за водой, нет и нет Ядрейки. И сегодня нет, и завтра будет ли? А время-то идет. Уже капель звенит, снег лужами растекается, на проталинках кое-где сквозь бурую траву зеленая молодая травка острые кончики высунула. Зря сболтнул Ядрейка, утешить его хотел, — не придет.
Ан вот он, Ядрейка, тут как тут, дожидается у реки!
— Назавтра порешил я, — говорит. — Завтра меняв город посылают. Меду сотового накопилось много. Посылают меня мед в город отвезти на торги. Так ты…
И научил Вахрушку, что делать и как говорить.
На следующее утро на рассвете Вахрушка пошел за водой, а к реке не спустился. Спрятал ведро в кустах, монастырскую стену кругом обогнул крадучись, чтобы брат-привратник острым взглядом его не приметил, не остановил бы. А как отошел подальше, вышел на дорогу и медленно вперед пошел.
Вот нагоняет его воз. А на возу Ядрейка и пожилой монах. Монах кричит:
— Эй, ты, куда идешь?
Вахрушка отвечает, как его Ядрейка научил:
— Меня брат Никодим в город послал за книгой, ему там книга обещана.
Ядрейка говорит:
— Ой, да не дойти тебе до города. Пешему в одни сутки не дойти.
— Не дойти, — вторит Вахрушка, а сам захныкал жалобно-прежалобно и кулаком сухой глаз трет.
— Тебя волки заедят, — говорит Ядрейка.
— Заедят, — вторит Вахрушка и как завоет в голос, уже оба глаза трет. Со стороны посмотреть, подумаешь, изойдет парнишка слезами.
— А не подвезти ли нам его до города, христианскую душеньку спасем? — говорит Ядрейка монаху. — На возу, чай, места хватит.
Пожалел монах Вахрушку, позволил ему на воз взобраться.
Вот едут они, и Вахрушка шепотом спрашивает:
— А Евана нет?
— А не захотел Еван с нами уйти, — тоже шепчетЯдрейка. — Решил грехи свои замаливать. «На том свете. говорит, с меня спросится, что я пел-плясал, народ смущал». Хочет теперь наш Еван в монахи постригаться. Ему в монастырской кухне нравится. Говорит: сытно, покойно и старым костям тепло.