Край вечных туманов
Шрифт:
И я внезапно поняла, что не могу уехать из Парижа, даже не попытавшись помочь человеку, которого люблю.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ФЕЛИКС БЕЛЛАНЖЕ, ПАТРИОТ И РЕСПУБЛИКАНЕЦ
Еще не рассвело, а я уже сидела, склонившись над кружевом. В Париже нам надо было на что-то жить. Розарио получал временную работу – то каменщиком, то помощником оружейника или кузнеца, то чистил сапоги на площади, но все это было от случая к случаю и приносило мало денег. Кроме того, он, как нормальный жених, знающий приличия, дарил мадемуазель Антонелли то колечко, то ленты,
За это платили шестьдесят су в день.
– Послушай, Ритта, ты не могла бы сегодня вечером куда-нибудь уйти и увести Аврору?
Я удивленно взглянула на брата.
– Уйти? Куда же я уйду?
– Ну, допустим, к Джакомо. Он приютит вас на эту ночь. А мне очень надо побыть ближе к Лоре.
– Ты не знаешь, какие у меня отношения со Стефанией! – рассерженно сказала я.
Я вообще старалась встречаться с ней пореже. Прийти туда на целую ночь – это значит обречь себя на беспрерывные разговоры о «бездельницах, которые, только оказавшись в бедности, вспоминают о своей родне».
– Ты уйдешь?
– Ты очень осложняешь мне жизнь, Розарио! – сказала я раздраженно. – Разумеется, я уйду.
Для меня не было секретом, что, хотя брак Розарио и Лауры все время откладывается по причине недостатка денег, они не утруждают себя ожиданием и давно уже предаются радостям супружества. Как я поняла, это у них началось задолго до того, как Розарио ушел в армию. А Лора вообще демонстрировала раскованность и полную свободу от предрассудков, достойную разве что Версаля. Я всегда думала, что буржуазки в этом отношении более добродетельны, чем аристократки. Но Лора убедительно доказала, что бывает и наоборот.
– Ты любишь ее? – невольно вырвалось у меня.
– Я хочу на ней жениться.
– Я спросила тебя о любви. Он взглянул на меня, усмехаясь.
– Ей-богу, ты говоришь как по писаному. Черт побери! Лора – единственная девчонка, на которой я хочу жениться. А это много значит.
Я замолчала, зная, что в лексиконе Розарио нет слов о любви.
Чтобы отблагодарить меня за согласие оставить их одних в комнате, брат отправился в лавку за хлебом. Покупка хлеба уже давно превратилась в мучение, и я облегченно вздохнула, поняв, что сегодня освобождена от этой обязанности. Ко мне вернулось упорство, и я с новой силой склонилась над кружевом. Это была очень тонкая, филигранная и утомительная работа, любой узелок мог все испортить… Я рассчитывала закончить эту вещь из кружев, а потом отправиться к Жану Батисту Коффиналю, бывшему врачу, судье Революционного трибунала.
Почти месяц я обивала пороги тюрем, пытаясь хоть что-то узнать о судьбе и процессе Рене Клавьера. Все было тщетно. Я даже не смогла выяснить, в какой тюрьме он находится, хотя часами простаивала возле Ла Форс, Люксембурга, Аббатства и Сен-Лазара. Я разговаривала с родственниками заключенных, расспрашивала, несколько раз отважилась даже зайти в наблюдательный комитет секции, арестовавшей Клавьера, – эта секция ведала арестами и составляла списки «подозрительных».
Меня не узнали и не разоблачили, а просто попросили уйти. Кроме того, расспросы были опасны
– Вам бы отправиться к Коффиналю, к судье, – сказала мне одна женщина, надеявшаяся в окнах Люксембургской тюрьмы увидеть хоть силуэт своего арестованного сына. – Он может помочь, если вы очень попросите.
Она шепотом назвала мне домашний адрес судьи.
– Его еще надо уговорить, – предупредила она многозначительно.
– Я должна буду с ним спать? – прямо спросила я.
– Может быть. Если вы хотите спасти своего друга… Спасти! Я горько усмехнулась. Вряд ли мне это удастся.
Я хотела бы узнать, где Рене находится и что ему грозит. Во всяком случае, адрес у меня был. В полдень я отправлюсь к гражданину Коффиналю, но, честно говоря, пока не представляю, как буду себя вести.
А после этого надо будет зайти на рынок и навестить Жанно и Шарло в Сен-Мор-де-Фоссе. Им было там хорошо, я в этом убедилась. Мне не хватало присутствия сына, но я не могла не признать, что в Париже мы жили хуже и беднее, чем он в деревне. Крестьянка, показавшаяся мне такой скаредной и сварливой, оказалась не такой уж плохой, и Маргарита, которая сама была родом из пикардийской деревни, даже с ней подружилась. Там у детей были хлеб, молоко и масло, – что здесь удавалось достать лишь с большим трудом.
– Научи меня, – сказала Аврора, наблюдавшая за моими руками.
Я показала ей несколько движений, она старательно пыталась запомнить.
– Это не так легко, – сказала она наконец. – А ты все очень быстро делаешь, даже в глазах мельтешит.
– Еще бы. Я училась этому шесть лет в монастыре. Знала бы ты, как мне это не нравилось.
– А меня монахини в Понтави учили разве что мыть полы и чистить кастрюли.
Я улыбнулась. Аврора уже совсем взрослая. Она не убегает, как прежде, куда-нибудь играть, а честно пытается научиться вязать кружева. Пальцы у нее двигались пока медленно и неловко, тонкая нить все время выскальзывала и связывалась в узлы. Я терпеливо показывала снова и снова. Может быть, Аврора когда-нибудь сумеет стать помощницей.
– Вот было бы хорошо, если бы у меня было платье с такими кружевами, – произнесла она, вздыхая.
Я вздохнула в свою очередь.
– Радость моя, ты была бы в нем очень красива.
– Да. Как те девочки. Ну, из соседнего особняка.
В соседнем особняке жили дочери нувориша, разбогатевшего на спекуляциях. Я почему-то вспомнила, как еще в Тоскане с завистью следила из-за кустов за дочерями графа Лодовико дель Катти. Меня и на десять шагов к ним не подпускали.
– Я знаю, мама, ты не виновата. Ты стараешься. И все так сразу на нас навалилось. Я не люблю Революцию. Это она выгнала нас из дома.
Я внимательно взглянула на девочку. Фиалковые глаза ее затуманились, она очень серьезно смотрела на меня. Она все понимает. Она перестала быть ребенком гораздо раньше, чем я это заметила. Я обняла ее, прижала ее голову к груди.
– Ты помнишь наш дом?
– Да. Ты уезжала в Версаль и приходила поцеловать нас на ночь. На тебе было голубое платье, такое душистое, шуршащее. Я помню, как оно шелестело. И бриллианты в ушах… От тебя пахло розмарином. А еще я помню твой день рождения, когда ты подарила мне нитку жемчуга и клетку с канарейкой. Мы так хорошо жили тогда.