Край
Шрифт:
— Хватит, — ответил Дякин. — Давай, пошли.
— И побрейтесь, пожалуйста, — с мягкой улыбкой добавил Махит. — И вообще, приведите себя в должный вид.
— Идём, Володя, — Дякин тянул его за руку.
На пути к воротам Лузгин прошёл мимо широкого, ровно сиявшего в утреннем сумраке окна и увидел за прозрачной занавеской плечи и головы плотно сидевших за столом мужчин, черноголовых или бритых; через стекло донёсся рокот голосов, говоривших на чужом языке, и Лузгин понял, почему его туда не пригласили. За воротами у деревянного столба курил тот самый парень, что выпустил его из погреба, и с явной завистью смотрел на освещенное окно, со скуки щёлкая скобой автоматного предохранителя.
— Аллах акбар, писатэл! — сказал парень и показал Лузгину маленький кулак.
— Воистину акбар, — ответил Дякин.
9
Наверное, раньше здесь был сельсовет, подумал Лузгин, глядя на одноэтажное, барачного типа грязно-белое здание
Лузгин и Дякин стояли в стороне, ближе к людям с автоматами, лицом к зданию под флагом, и Лузгин чувствовал пустоту за спиной и чужие взгляды на затылке. Его руки были заняты японской телекамерой, он поворачивал её с боку на бок и щурился, читая без разбору мелкие английские надписи на разных частях корпуса.
— Что сейчас будет? — спросил Лузгин.
— Откуда я знаю, — ответил Дякин. — Митинг, наверное.
Телекамеру в руки Лузгину сунул деловитый Махит. Спросил, умеет ли Лузгин ею пользоваться, и Лузгин кивнул согласно, не раскрывая рта, потому что они с Дякиным за чаем выпили по кружке самогона, и в голове сейчас шумело и кружилось, но пальцы Лузгина на удивление ловко, словно бы сами по себе, управлялись с кнопками, и только глаз, когда Лузгин на пробу приникал к резиновой дужке видоискателя, туманился и видел всё не в фокусе.
От нечего делать Лузгин поднял камеру к лицу, отжал до среднего плана рычажок трансфокатора и стал снимать медленную длинную панораму — от края сельсовета через крыльцо и флаг на корму и колёса застывшего «бэтэра», вдоль пятнистого корпуса с белыми номерами, по шевелящемуся строю людей с автоматами, и чем дальше он вёл панораму, тем крупнее становились лица в кадре, и тут в видоискателе мелькнуло что-то тёмное, камера ударила его по скуле и брови, Лузгин пошатнулся и опустил аппарат. Перед его лицом махал руками и выкрикивал что-то опасное человек в бушлате и старой армейской шапке, и другой, что был рядом, отдёрнул его за воротник бушлата и длинно выругался, тыча пальцем в повязку на лузгинском рукаве и разбавляя свою гортанную тарабарщину частым поминанием «оон». Человек в бушлате смотрел на Лузгина сумасшедшими глазами, потом вдруг оскалил зубы, забросил автомат с плеча на грудь и встал как перед фотоаппаратом.
— Героя сынымай, сабака! — крикнул он, заламывая по-джигитски шапку на бритой голове.
— Сам ты собака, — сказал, не подумав, Лузгин, и тот, второй, шагнул за спину бушлатнику, обхватил его руками и, словно борец, потянул на себя. Дякин сунул руку под локоть Лузгину и быстро потащил к крыльцу за широкую корму «бэтэра», ещё пахнувшую по-городскому сладковатым моторным выхлопом.
— Не нарывайся, Вова, — сказал Дякин. — Глупо это.
— Знаю, что глупо, — ответил Лузгин. — А «бэтэр»-то целый. Может, бросили и отошли?
— Куда? — с усталой злостью посмотрел на него Дякин.
Лузгин сунул телекамеру под мышку и полез в карман за сигаретами.
— Не надо, — сказал Дякин. — Уже выходят.
Топоча по дереву крыльца тяжёлыми подошвами, из дверей сельсовета уверенно и плотно повалили люди с автоматами, большинство в настоящих папахах, в натовского вида свежей униформе, и среди них Махит — в белой ладной кубанке, но видно было, что уже не главный: вжимая плечи, пропускал других, ища себе место по чину. И в самом центре этого потока Лузгин увидел три круглых непокрытых головы — две стриженных «под ноль» и одну с подобием причёски. Сердце ёкнуло, он сделал шаг вперёд, и камера упала. Он наклонился, цепляя пальцами выпуклую гладкую пластмассу, голову стукнуло и повело, а когда он сумел разогнуться и, моргая, разогнал перед глазами пелену, трое уже стояли возле «бэтэра», глядя себе под ноги — в одних хэбэшках, без ремней, с расстёгнутыми воротами.
Дякин толкнул его в предплечье:
— Смотри, Махит зовёт.
Над кубанкой призывно качалась рука; Лузгин
— Аллах акбар, — сказал человек в чёрной шапке.
— Воистину акбар, — сказал Лузгин, пожимая ему руку.
Он вспомнил, как они хихикали с коллегами, готовя к печати ооновский релиз, рекомендовавший русскоязычному населению весьма политкорректный, на взгляд заграничных спецов, и умиротворяющий досыл к типовому мусульманскому посылу. Но только сейчас он на самом себе проверил весь унизительный идиотизм ооновской придумки и трусовато озаботился, услышал ли его старлей Елагин и видел ли, как русский журналист пожимает пятерню бандиту. Он заставил себя посмотреть на Елагина: тот стоял, заложив руки за спину, и выковыривал носком армейского ботинка серую щепку из серой земли. Потехин глядел по-t верх голов и переминался с ноги на ногу, и только Храмов пристально смотрел на Лузгина, но в его взгляде не было вопроса. На скуле Храмова темнел большой кровоподтёк. Ударили прикладом, предположил Лузгин и тихо спросил у Махита, что ему здесь делать с телекамерой. Снимать, ’ сказал Махит. Всё подряд? — спросил Лузгин. Зачем, сказал Махит, у вас всего одна кассета, снимайте монтажно, как сюжет о митинге. Лузгин был крайне удивлён, но не стал переспрашивать, откуда Махиту известны такие слова.
В руках у человека в чёрной шапке появился мегафон, по виду милицейский. Пока человек приглядывался к громкоговорителю, Лузгин полушёпотом спросил у Махита, кто же это такой. Махит ответил, и Лузгин непроизвольно ощутил давно забытый вкус профессиональной репортёрской удачи: ещё ни одному журналисту не удалось заснять, а тем более взять интервью у бригадного генерала Гарибова. Такую плёнку, подумал он, Си-эн-эн купила бы за бешеные бабки.
Он вышел чуть вперёд, повернулся лицом к генералу и начал снимать. Панорама места действия уже была на плёнке, поэтому он снял в стык средний план генерала и его окружения, потом крупно — лицо Гарибова, чуть сбоку, чтобы мегафон не заслонял губ говорившего; как перебивка — три фигуры на фоне бронетранспортёра, общий план внимающей толпы боевиков, затем крупнее — только лица, нужна была реакция слушателей: насупленные брови пожилого, восторг и обожание в глазах вооружённого мальчишки, суровое достоинство солдата на лицах людей средних лет… Лузгин почти не слушал, о чём по-русски говорил Гарибов, при монтажном видеосюжете речь была не важна, и ещё он надеялся, что после митинга запишет с генералом эксклюзивный синхрон, так что плёночку бы надо экономить. Он заснял три коротких портретных плана солдат, стоящих возле «бэтэра», и снова только Храмов посмотрел ему в глаза сквозь объектив. Нужен был ещё хороший завершающий кадр, лучше бы откуда-нибудь сверху, и он почти бегом приблизился к бронетранспортёру и вскарабкался на него, зажав в зубах ремешок телекамеры. Утвердившись на башне, Лузгин общим планом слева направо спанорамировал митинг, зафиксировал кадр на группе командиров у крыльца, сосчитал про себя до пяти и тронул рычажок трансфокатора, плавно приподнимая камеру — так, чтобы в конце наплыва во весь экран показать шевелящийся флаг со скрещенными саблями. Снято, сказал себе Лузгин и лихо спрыгнул с бронетранспортёра. Он приземлился рядом со старлеем и чуть не рухнул мордой вниз — забыл, дурачина, что не тридцать и даже не сорок, ноги слабеют, а брюхо растёт, но Елагин успел прихватить его за плечо пуховика. Лузгин машинально пробормотал: «Спасибо» — и направился к Махиту, кивком головы обозначив, что уже закончил.
— Снимайте дальше, — тихо приказал ему Махит.
— Да снято всё, — ответил Лузгин. — Нормальный сюжет получился.
— Я сказал: снимайте!
— А интервью?
— Снимай!
— Как скажете, — Лузгин пожал плечами.
Он опять вскинул камеру к лицу и стал делать вид, что снимает. На профессиональном жаргоне операторов это называлось «крутить американку». Давным-давно, ещё в эпоху больших киноплёночных камер, таким приёмом пользовались при съёмках второстепенных сюжетов, когда требовались пять коротких планов и не больше, киноплёнка была на вес золота, но не хотелось обижать «объект», для которого визит телегруппы был ярчайшим событием всей жизни, а потому набивший руку оператор, отсняв необходимое, подолгу танцевал вокруг «объекта», тарахтя пустой кассетой кинокамеры, пока тот не натешится общим вниманием и не выдавит на-гора кодовую фразу: «Прошу к столу». Вот и сейчас Лузгин водил камерой в разные стороны, в основном разглядывая лица, как в бинокль. Он нашёл того молодого, что обозвал его собакой — щербатое неумное лицо и гнилые зубы вкривь и вкось; Лузгин не удержался и нажал кнопку пуска, запечатлев на плёнке это непривлекательное зрелище — такая вот репортёрская месть. Потом он развернулся и стал рассматривать Гарибова.