Край
Шрифт:
— Выходит, я для вас — собака.
— Ты хуже, чем собака, — спокойно произнёс Гарибов. — У собаки нет выбора, она собакой родилась. У тебя выбор был, но ты не захотел увидеть свет.
— Но разве веру утверждают автоматом?
— Глупец, — сказал Гарибов, роняя пепел под ноги. — Автомат — это метла в руках познавших истину. Аллах суров, но справедлив. Мир очистится. Мы исправим ошибку. Велик Аллах, и хвала исламу. Я закончил.
— Ещё вопрос, — сказал Лузгин.
Гарибов взглянул на него оценивающе и согласился:
— Давай.
— Вы
— Ты задал три вопроса. — Гарибов показал на пальцах. — А главный так и не сумел задать. Ты слеп и глух. Главный вопрос я тебе сам подскажу. Ваш мир живёт лишь для того, чтобы набивать своё брюхо, набивать свой карман, тешить свою грязную плоть. А человек веры каждый свой миг, каждый час, каждый день посвящает тому, чтобы приблизиться к Аллаху и войти в его врата. В нашей жизни есть смысл. В вашей — нет. Мы не боимся смерти. Вы боитесь.
— Неправда, — возразил Лузгин. — И среди нас есть люди, которым не страшно умереть.
— Согласен, есть, — сказал Гарибов. — Самые умные из вас на самом деле не боятся смерти. Потому что видят, что их жизнь не имеет смысла. Мы умираем с радостью — за веру. А вы? За что умираете вы?
— За родину, — сказал Лузгин. — Это важнее, чем вера.
Он сам не понял, почему и зачем произнёс эту фразу.
— Какую родину? — поморщился Гарибов. — Разве место имеет значение? Разве имеют смысл границы, проведённые глупыми людьми? Мир един, и нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его. Когда восторжествует истина, в мире не станет границ.
— Ну да, — сказал Лузгин. — Что-то ваши богатые страны не слишком вас, бедных, пускают к себе. Аллах един для всех, а нефтедоллары у каждого свои.
— Не богохульствуй, ты, — погрозил ему пальцем Гарибов. — И среди нас есть народы, которых Америка сбила с пути. Я сказал: мы исправим ошибку. Да пребудет с нами мир… Ты хоть что-нибудь понял, скажи?
— Я стараюсь понять, — ответил Лузгин. — Вот вы говорите о вере, о спасении души, а сами грабите поезда.
— Ты осмелел, — сказал Гарибов, улыбаясь. — Ты глупый человек. Ты — трус, но не совсем. Но очень глупый. Ты говоришь: мы грабим поезда. А ты спроси: зачем? Зачем мне твой холодильник, твой телевизор, твой компьютер в моём кишлаке? Мы берём всё это, чтобы продать в Самаре таким же жадным русским дуракам, как ты, и купить себе еды и оружия. Всё, иди, ты мне не интересен.
— Спасибо за беседу, — сказал Лузгин.
— Убирайся, — повторил Гарибов.
— Я могу взять видеопленку?
— Забирай. Покажи её там. Да откроются глаза неверных, да снизойдёт на них свет истины.
Только сейчас Лузгин увидел, что всё это время фотография с затёртыми краями так и лежала на столе перед Гарибовым. Он хотел ещё раз сказать человеку в чёрной шапке, что ему искренне жаль его погибшую семью, но чувствовал нутром, что делать этого не надо, и молча
Толпа у крыльца рассеялась, лишь несколько мужчин с оружием остались возле знакомой Лузгину тележки, на которой Дякин с Махитом привозили на блокпост длинноствольный пулемёт Узуна. Сейчас на тележке лежало что-то прикрытое нечистой мешковиной. У палисадника на корточках сидел Храмов, засунув кисти рук под мышки. И не было ни бронетранспортёра, ни колоды.
— Вы очень рисковали, — сказал Махит. — Он мог бы запросто вас пристрелить.
— Он сумасшедший?
— Он святой, — сказал Махит. — А значит, сумасшедший. Он живёт в другом мире, не в этом.
— Мне было страшно, — сознался Лузгин. — Таких людей я ещё не встречал.
— Значит, вам везло, — вздохнул Махит и крикнул: — Где же Дякин?
Ему ответили, что скоро подойдёт.
— А можно вас спросить, Махит? — Лузгин поёжился от ветра и посмотрел на скрюченного у забора Храмова.
— О чём?
— Что вы-то здесь делаете?
— Я здесь живу.
— И давно?
— Как сказать…
— Мне понятно. Вы здесь вроде Дякина, только с другой стороны?
— Не совсем так, — сказал Махит.
— Конечно, не совсем. Здесь вы хозяева сегодня. А потом, когда наши придут?
— Не говорите так, — сказал Махит. — Это опасно. Не советую.
— Но я же с вами говорю.
— Вот именно.
— Простите, Махит, — сказал Лузгин, — но я представлял вас другим человеком. Мне кажется, вы себя ведёте так… лишь в силу обстоятельств. Что у вас общего с этими людьми? Вы же интеллигентный человек, в вас ощущается культура…
— В силу обстоятельств, — сказал Махит, — я пристрелю вас лично.
— Да ладно вам, — сказал Лузгин, и только лишь когда почувствовал во рту солёный привкус крови, то понял, что Махит действительно ударил его тыльной стороной ладони по губам.
Люди с автоматами громко и весело что-то кричали Махиту, тот отмахнулся — не нуждался в одобрении. Храмов распрямил колени, смотрел куда-то через земляную площадь. Из проулка вышел Славка Дякин с тремя лопатами в обнимку.
— Вы пойдёте с ними, — распорядился Махит. — Потом вернётесь. Дальше мы решим.
— Вы же сказали: я свободен.
— Делайте, что говорю.
Нет, уж лучше Гарибов, подумал Лузгин — с ним хотя бы всё ясно, никаких иллюзий, — чем этот перевёртыш, меняющий обличья, а потому даже более опасный, чем Гарибов, если разобраться. Вот он, Лузгин, доверился Махиту и получил наотмашь; губа уже распухла, он потрогал её пальцем. Рот был полон солёной слюны, но нет, не станет он плеваться кровью у них на глазах, слишком много чести для бандитов.
Славка Дякин опустил лопаты лезвиями в землю и поманил ладонью Лузгина. Храмов сам уже шагал к тележке, засунув кулаки в карманы форменных штанов. Лузгин, не глядя на Махита, спустился с крыльца и только с полдороги различил не до конца прикрытые краем мешковины два сапога и пару армейских ботинок.