Край
Шрифт:
«Позёрище», — мысленно поправился Лузгин, от слова «позёр».
— …известный журналист, обозреватель, ведущий телевидения… Ваши родители должны хорошо помнить…
Почему «должны» и «хорошо»? Родители — быть может, а эти пацаны со стрижеными головами, поди ты, знать не знают, кто такой знаменитый Лузгин, и смотрят на него как на артиста. Ну и ладно… Вы просите песен? Есть у меня.
Он благодарно кивнул отговорившему Елагину и сделал шаг вперёд, скользя глазами по лицами сидящих в первых рядах.
— Есть такой анекдот, — произнёс он привычно усиленным голосом. — Идёт тётка по базару, смотрит: мужик в кепке мозги продаёт. И ценники стоят: мозги военных — рубль килограмм, мозги эсфоровцев —
Была бесконечная пауза, секунды две-три, никак не меньше, и желанный, восторженный хохот накрыл Лузги-на. Громче всех хохотал Воропаев, майор держался за живот и трясся на скамейке, Елагин же, сжав губы, только качал головой, но в глазах его тоже проступала влага.
— А вообще-то я свою профессию люблю и не променяю её ни на какую другую, — с тренированной теплотой проговорил Лузгин, когда волна прошла и сникла. И стал рассказывать о том, о чём уже рассказывал не раз, привычно следуя от эпизода к эпизоду, чередуя весёлое с умным, смешное с поучительным, используя живые факты как материал для беллетризованных комбинаций. Он обнаружил ещё в детстве, что многое в жизни происходит не совсем так или вовсе не так, как могло бы и должно было произойти, управляй событиями умный мальчик Вова, уже тогда обладавший талантом литературной правки окружающей его действительности. Вот он и правил жизнь в рассказах, за что бывал и высмеян, и бит грубыми дворовыми реалистами, не понимавшими прелести законченных форм.
Встречи с общественностью Лузгин заканчивал обычно историей про своего старшего коллегу, с первых газетных лет хранившего все записные книжки и ведшего досье на всех людей, которых он встречал. «Память, опыт, знание жизни — вот единственная настоящая награда журналисту». И скромно умолкал, ожидая оваций. Вот и нынче он закончил в полчаса, сказанул про опыт и награду, поклонился публике и сделал шаг назад. Елагин сверился с часами и спросил, не будет ли к гостю вопросов. Солдаты на земле молчали, майор на скамейке шевелил пальцами. Лузгин решил пришпорить аудиторию и бойцовски сказал: «Давайте, я вопросов не боюсь».
В толпе сидящих выросла рука, а вслед за нею и солдатик с типичным ушасто-скуластым лицом и спросил Лузгина, считает ли он сегодняшнюю Россию действительно независимым государством и как, по его мнению, будут дальше развиваться события.
Лузгин изрядно растерялся: он ожидал вопросов в тему — встречи с великими, тайны ремесла, сплетни и слухи из мира искусства… Он глянул на майора и произнёс с уважительным удивлением:
— Ну, командир, умеют ваши люди вопросы задавать!
— Это не мой, — вдруг ответил майор.
— Отставить, Храмов, — громко сказал Елагин, и солдатик растворился в капустном поле одинаковых голов.
— Нет, почему, я отвечу… — взъерошился Лузгин. — Хотя, конечно, ваш вопрос, товарищ солдат, имеет лицевую сторону и, употребим это понятие, изнанку. Начнём с лицевой…
Лузгин ораторствовал и всё яснее сознавал, что и строй речи, и систему аргументов он выбрал неправильно, что с этими людьми следовало разговаривать совершенно другим языком, и ждали от него не объяснений, а ответов, что вовсе не одно и то же. Объяснить можно всё. Почему, например, страна сохранила все внешние признаки независимого государства при том, что её территория разделена на три зоны международной коллективной ответственности, «горячие точки» контролируются войсками ООН, а владельцами основных сырьевых и перерабатывающих компаний стали иностранцы — во всём мире нынче так:
Ему не хлопали. Впервые в жизни публичный говорун Лузгин был благодарен тишине.
Майор поднялся со скамейки и подошёл к нему в коробкою в руках.
— Ну что, товарищи, — сказал майор, — поблагодарим Владимира Васильевича за интересную беседу. Нас ведь нечасто жалуют… Позвольте от имени солдат и офицеров… — Майор неловко вскрыл коробку и достал оттуда новенькую кобуру с торчащим из неё воронёным затылком пистолета. — Такой вот боевой порядок. Вы теперь человек военный, уже обстрелянный… — Лузгин изо всех сил старался не покраснеть. — Здесь вот гравировку сделали наши умельцы… Прошу принять…
Теперь солдаты дружно поднялись с земли и зааплодировали. Улыбающийся майор убрал пистолет в коробку и вручил её Лузгину.
— Р-рота! — звучно крикнул прапорщик. — Сл-лушай мою команду-у!
— Как с дозагрузкой? — спросил Елагин Воропаева.
— Порядок, командир. — Воропаев протянул Лузгину широкую мясистую ладонь. — Нормально выступил, Василин, всё путём. Дайте-ка мне эту игрушку, — и забрал коробку из рук слегка опешившего Лузгина. — А то ещё потеряете.
— Да, огромное спасибо, — сказал Елагин тоном человека, едва не забывшего самое главное. — Документы на подарок у меня; вернётесь в Тюмень, я помогу оформить, а то ведь отберут.
— Вам спасибо, — сказал расстроенный Лузгин. — Очень тронут. — Вот же народ, подумал он, даже поиграть не дали, в руках повертеть. — Это «Макаров»?
— «Макаров», «Макаров», — успокоил его Воропаев.
Вчетвером они сели в «уазик» и поехали к воротам лагеря. Водитель Саша прокатил по бетонке метров двести и затормозил на левой бровке. Они вышли из машины и смотрели, как от лагеря на бетонку вытягивается ротная колонна. На сей раз все эти башни и стволы, угловатая броня и толстые рифлёные колёса совсем уже не представлялись Лузгину воплощением непобедимой мощи — быть может, потому, что во главе колонны уже не плыла, мельтеша траками узких гусениц, дозорная приземистая «пешка».
4
В Ишим они прибыли к ночи. Совсем уже под городом колонна часа полтора простояла на краю перепаханного поля, солдаты с мешками и вёдрами бродили, согнувшись, по черноте и собирали уцелевшую после машинной уборки картошку. Лузгин сам сходил в поле и убедился, что картофелин там валялось предостаточно. Воропаев за это время слетал куда-то на бортовом «Урале», и, как только вернулся, солдатам объявили сбор и построение; мешки и вёдра покидали в кузова грузовиков, и колонна стала втягиваться в город.