Крайние меры
Шрифт:
– Вот приблизительно такую картинку деятельности Рашевского за последние несколько месяцев мне Дубравцева набросала, – закончил Станислав.
– Ну-ну… Только что-то мне не верится, чтобы, перепуганные грядущим разоблачением, производители собачье-кошачьего корма спелись со всевозможными «хрюсцелинщиками» и угробили Рашевского, да еще столь нетрадиционным способом, – задумчиво протянул Гуров. – Масштаб не тот! Не тянет все это на журналистское расследование, нет запашка сенсации.
– Я уже после разговора с Дубравцевой, – сказал Крячко, – поинтересовался у их главного рекламщика: если бы заинтересованные лица прослышали о том, что Рашевский готовит подобного рода материал, могли
– А кроме того, – Гуров иронически хмыкнул, – что же, получается, что Рашевский полгода только этой ерундой и занимался? Никогда не поверю! Значит, одно из двух: либо он не посвящал Дубравцеву в свои планы и замыслы, либо…
– Либо госпожа Дубравцева была со мной не до конца искренна, – закончил Крячко, – и что-то утаила. Причем второе мне представляется более вероятным. Все, Лев, подъезжаем. Чем займемся сейчас?
– Его жестким диском. Я крепко надеюсь на Димочку Лисицына. И подождем сведений от дактилоскопистов, вдруг повезет? И еще: свяжись с экспертной группой и узнай – не удалось ли им высмотреть что-то интересное в обрывке веревки, который был на трупе Рашевского.
Глава 4
Татьяна Тарасовна Дубравцева устало прикрыла веки. Вагон метро потряхивало на стыках рельсов, стоять было неудобно – кто-то навалился на спину, в лицо дышали водочным перегаром, а ехать ей далеко, до «Академической». Хоть бы место кто уступил, да разве дождешься! А глаза-то у дорогих соотечественников, "москвичей и гостей столицы"… Откуда столько тоскливой злости во взглядах? Откуда это выражение озлобленной замкнутости почти на всех, даже детских лицах? Того и гляди, кусаться начнут.
Разговор с туповатым милицейским полковником окончательно разбередил ей душу, которая и без того невыносимо болела с того момента, как Татьяна узнала о страшной смерти Леонида. Вот, значит, как трагически закончился их двухлетний роман! И никуда не деться от вопроса: а какова степень ее личной вины в том, что произошло?
"Зачем же врать самой себе? – подумала Дубравцева. – Если бы не этот мой звонок и последующая за ним встреча, возможно, что ничего бы не случилось. Вот с осознанием этого мне теперь жить. Может быть, Леонида убили из-за чего-то совсем другого? Хотя… да нет, никак этого быть не может! Но, видит бог, я такого не хотела, представить даже не могла. Еще большой вопрос: в безопасности ли я сама? Я ведь многое знаю, а этот тип… Да, он шутить явно не любит".
Под стук вагонных колес она снова и снова прокручивала в памяти последние два года своей жизни. А затем память, как ниточка с подхваченного игривым котенком клубка, стала разматываться дальше и дальше.
Татьяна Дубравцева родилась в небольшом донбасском городке, и чуть ли не первыми ее детскими впечатлениями стали курящиеся под дождем терриконы – огромные горы пустой шахтной породы. Ее отец был, как почти все мужчины городка, шахтером, но девочка не помнила отца – ей еще не исполнилось пяти, когда Тарас Дубравцев погиб, но не трагически и геройски, с всероссийским резонансом, как погибают заваленные породой или сгоревшие в метановом взрыве горняки, а в вульгарной пьяной драке. В семье детей больше не было, и весь
Судьба Галины, молодой и смешливой украинской девчонки, сложилась как-то уж очень несуразно даже для любимого отечества, где женские судьбы по-другому не складываются. Замуж за Тараса, который был на двенадцать лет старше ее, она выскочила "по дури", когда уже нельзя было скрывать нечаянно случившуюся беременность, а от аборта ее отговорила мать, Танюшина бабушка, и как же потом была Галина ей за это благодарна! Тарас противиться браку не стал, но ни о какой не то что любви, но хоть скромненькой взаимной симпатии к концу первого полугодия семейной жизни и речи быть не могло.
Сильный, по-ослиному упрямый, злобноватый и тупой, хотя необыкновенно, по-былинному красивый Тарас любил выпить, поволочиться с неизменным успехом за бабенками, липнущими на такого красавца, как мухи на мед, а от молодой жены требовал лишь вовремя приготовленного обеда и ужина, чистого белья да очень немудрено понимаемых сексуальных услуг. Несмотря на свою изумительную внешность, любовником он был бездарным, занудно и грубо насиловал Галину чуть не каждую ночь, после чего отворачивался к стенке и засыпал, переливчато храпя и почему-то скрипя во сне зубами. Понятно, что ничего, кроме тоскливого ужаса и физического отвращения, такой секс у изначально пылкой, страстной и отзывчивой, как большинство украинок, Галины вызвать не мог, что потом совершенно неожиданно, не по правилам и не по науке скажется на характере и судьбе ее дочери.
Галина еще не отняла маленькую Таню от груди, а муж уже начал поколачивать ее, и чем дальше, тем больше. Маленькую дочку он трезвым просто не замечал, а выпив, впадал в слюнявое сюсюкающее умиление и становился противным Галине до тошноты. Будучи от природы глупым, чутье он имел буквально волчье, и это настроение жены ощущал на подсознательном уровне. А рука у него была тяжелая!
На беду, у Галины оказалась очень слабая, астеничная нервная система. Ей бы хоть немного понимания, ласки, любви… Мать, отец и братья остались хоть и недалеко, но почти сразу после свадьбы они по настоянию Тараса переехали из одного города – спутника Макеевки – в другой, в котором у Галины даже знакомых, даже школьных подруг и то не было.
Вот и случилось так, что, когда Тараса зарыли, она была уже не совсем нормальной. Все зло мира для этой молодой женщины сосредоточилось в мужчинах вообще, во всяких, а особенно в покойном муже. Надо было любой ценой уберечь донюшку, маленькую Татьяшеньку от этих исчадий ада! Пугать ребенка страшными рассказами, обрушивать на головку маленькой девочки чудовищные кошмары, действующими лицами, врагами в которых неизменно оказывались «они», Галина начала если не прямо над гробом мужа, то близко к тому. А про отца могла рассказывать дочери бесконечно, вспоминая каждый день своей сломанной жизни, еще раз переживая, но не изживая свою боль в этой "семейной саге". Но слушал-то ребенок, которому десяти лет еще не исполнилось!
Любой педагог, любой психолог, независимо от школы, от исповедуемых идей, со стопроцентной вероятностью предсказал бы, что ранимая детская психика будет необратимо разрушена, а из девочки в лучшем случае вырастет истеричная психопатка почище матери. Ан не вышло! Как бы не наоборот…
Детское сознание неисторично. Ребенок не умеет, а потому не любит осознавать последовательность событий. Он старается пережить их разом, как сказку, как миф. Так что зауряднейший, серый – дальше некуда – в реальной своей жизни Тарас из рассказов матери вставал злодеем эпического размаха. Кощеем Бессмертным.