Крайний
Шрифт:
Я считал с детства, что родители меня не любили. А они такое вынесли. Где ж им любить. К моему рождению на любовь сил не осталось. Их от меня оторвала проклятая война. А то б они развернулись, полюбили б меня, и я б их полюбил без исключения.
Янкель не приезжал долго.
Продукты у меня закончились. От Наталки мы убегали так стремительно, что ничего нового не взяли на прокорм.
Я вспоминал остатки праздничного стола и давился слюной. Шевелил губами и языком, как ел.
Спасался
Не знаю, сколько прошло дней и ночей.
В землянку вошла Наталка. С мешком. Я мало обратил на нее внимания. Сразу потянулся к мешку. Угадал — еда.
После еды я немного вернулся в себя.
Спросил, почему не едет Янкель. Наталка сказала, что Янкель заболел. Простудился и валяется в жару. В Остре. Она только что от него. Так как ему еще болеть и болеть, Наталка заверила, что не бросит меня. Берет на себя все заботы. Поэтому завтра к ночи приедет с подводой, загрузит меня и отвезет к себе. Перезимую у нее. Там видно будет.
Я засомневался, одобрит ли Янкель.
Она резко ответила в том направлении, что Янкель сам на волоске висит.
На следующую ночь Наталка не появилась. Появился Гриша Винниченко. В милицейской форме.
С порога сказал, что выследил Янкеля давно. Когда Янкель громогласно ходил со мной по Остру и со всеми подряд прощался от моего имени, Гриша заподозрил. Держал в уме мои разговоры. Слушал людей про мою маму и отца. Ошивался в больнице, беседовал с фельдшером. Дмитро Иванович пожаловался, что я его сильно тряс по неясному поводу. Гриша занял наблюдательный пункт возле Янкелевой хаты. Оттуда — до Рыкова. Там узнал про Наталку с Янкелем. Видел их вдвоем. Потом — за Янкелем в лес. А в лесу — я как муха на мишени.
Гриша засмеялся и попросил меня не пугаться.
Я спросил:
— Что ты за мной ходишь? Что надо? За хорошее отплатить хочешь?
— Может, и хочу.
Гриша достал из кармана шинели бутылку самогонки.
— Закусить есть чем?
— Найду.
Он поступил работать в милицию два месяца назад. Я выразил удивление, что сын полицая принят на такую ответственную должность при оружии.
Гриша положил на стол пистолет и любовно его погладил.
— А что. Сын за отца не отвечает. Или ты как думаешь?
Я промолчал.
— Товарищ Сталин нас учит, что не отвечает. Говори, Нишка, что ты тут сидишь и чего моего батьку тряс, як грушу. Он тебя лично спас? Молчишь?
— Спас. А других евреев стрелял.
— Он же ж не все время стрелял. Он один раз стрелял. И не сам, а в ряду. Говорит, сильно не целился. Может, и не попал.
— Может, и не попал, — я согласился. — Так и я его не сильно тряс. Он от болезни придумал.
Гриша выпил. И я за ним.
Гриша повеселел, хоть грустный и не был с самого начала.
— Слушай, Нишка,
Он смотрел на меня и описывал, как на портрете. Только полубокс мой пропал. Волосы выросли. Я их ножницами Янкелевыми постригал для порядка. Но не полубоксом. Нет, не полубоксом. И усы у меня отросли. Не густые, а усы.
— Особая примета, — продолжал Гриша, держа папиросу на отлете и щурясь, как артист на фотографии. — Зализ коровиный. Как раз посередине, где волосы на лбу кончаются.
Да. И зализ. С зализом коровиным ничего никогда не сделаешь. Никогда и ничего.
— Предположительно житель города Чернигова.
Я собрал чувства в кулак и сказал:
— И что этот хлопец натворил особенного?
— Ничего особенного. Бандит. Человека убил ни про что. Хорошего человека. Рабочего. Коммуниста.
Мне стало обидно. Но я сдержался.
Гриша расчетливо добивал:
— И самое интересное, фамилия этого бандита известна. А поймать не могут.
— И какая фамилия? — я уже не держался на земле, а висел в воздухе.
— А фамилия красивая. Сам скажи.
Гриша поднялся с папиросой. Он затягивался неровно, и папироса потухла.
Я сказал спокойно:
— У тебя папироса потухла. Дать спички?
Гриша отвел взгляд на папиросу. Я схватил оружие со стола. Направил на Гришу.
— Сядь, Гриша. Выпей стаканчик. А то я выстрелю.
Гриша и не подумал садиться. Кинулся на меня, выбил пистолет. Мы начали драку.
Цветок выступал на моей стороне. Но больше гавкал и играл.
А все-таки немножко рассеивал внимание Гриши: то за рукав его потянет, то за сапог прихватит. Гриша отпихнул собаку сапогом, но не рассчитал, и Цветок обкрутился у него вокруг ноги. Гриша растянулся на полу. Я ударил его табуреткой по голове. Потекла кровь. Гриша затих. Я подобрал пистолет, сунул за пояс.
Я сел на Гришу сверху, приставил табуретку ножкой к горлу. Жду, что он сейчас откроет глаза. Нет. Тишина.
Гриша очнулся через полчаса. К тому времени я перетащил его на лежанку. Обвязал голову.
Цветок бегал по землянке. Разносил кровь в разные стороны.
Я позвал громко:
— Гриша, Гриша!
Он ясно посмотрел на меня.
— Дурной ты, Нишка, — и опять замолк, но хотя бы с открытым взглядом.
Я сказал:
— Зачем ты сюда пришел, Гришка? Ты меня сдать в милицию пришел? Сдавай. А глумиться не надо.
Гриша сел, а рукой держался за голову. Повязка намокла, но новой крови не появилось.
— Дурной ты, Нишка. Если б я тебя хотел сдать, я б не один пришел. Я б по закону пришел. С товарищами. А я без товарищей. Сам. Ты мне лучше скажи, зачем ты человека прикончил? Коммуниста причем.