Кредит доверчивости
Шрифт:
Он не жалел о своем проигрыше. Его поблагодарила та, ради которой он готов был даже пожертвовать своим теплым местом. А с шефом он объяснится. В конце концов, этот Малышев и так не слабо раскошелился. Ну не всегда удается банку оторвать квартиру с руками, ногами и кошельком заемщика.
Обливаясь слезами, Натка сделала еще одну попытку выудить ключ из унитаза, но, как и все предыдущие, эта тоже закончилась неудачей — рука нырнула в отвратительно холодную
Смыл, паршивец, смыл, смыл! Натка выскочила из туалета и схватила попытавшегося увернуться Сеньку за ухо.
— Смыл?! — закричала она.
Сенька, покраснев от натуги, кивнул.
— Мобильник мой где?! — Натка отпустила его ухо и заметалась по комнате в поисках телефона.
— Тоже смыл, — пискнул сын, предварительно спрятавшись за кресло. Он так удачно нашел укрытие, что Натка, как ни скакала вокруг этого кресла, не могла до Сеньки дотянуться.
— Ты мне жизнь сломал!
— Мам, не психуй…
— Что ты понимаешь?!
— Мам, я все понимаю!
Натка запустила в Сеньку диванной подушкой и вдруг вспомнила, что, кроме мобильника, в доме есть еще телефон — домашний. Она ринулась к тумбочке, на которой он стоял, но, схватив трубку, с отчаянием поняла, что не помнит ни одной цифры из телефонного номера Влада, потому что привыкла его набирать одним нажатием кнопки.
— Господи… — Натка села на пол и заревела в голос, обхватив голову руками. — Господи, да за что же мне все это…
Сенька выполз из укрытия, на четвереньках опасливо подобрался к ней и обнял.
— Отстань! — простонала Натка. — И без тебя тошно.
— Без меня, мам, тебя бы уже убили.
— Кто, господи?! Что ты несешь?! — В новом приступе рыданий она повалилась на пол — на старый, драный линолеум, пахнущий отчего-то кошками…
Сенька неуверенно погладил ее по ноге.
Раздался резкий звонок в дверь.
Натка вскочила.
— Мам, не отвечай, — взмолился Сенька, вцепившись ей в ногу. — Мама-а!!!
Волоча его по полу, она бросилась к двери. В мутном окуляре глазка увидела злое лицо Влада и истерично задергала дверь.
— Влад! Владик! Я сейчас! Сенька случайно выбросил ключ, а тут замок старый! Я взломаю его, ты только не уходи!
— Я сам взломаю, — глухо отозвался Тишко. — У меня есть инструменты.
И она увидела, как он достал из кармана то ли маленький ломик, то ли отмычку.
И еще она увидела дикий страх в глазах Сеньки.
— Нужно позвонить Лене, — пробормотала Натка.
— Я звонил, у нее телефон отключен. Она, наверное, на заседании. — Сенька выудил из кармана мобильник и протянул Натке: — Звони в полицию, мам…
Она взяла телефон и одной кнопкой — как привыкла, набрала номер единственного человека, который мог ей помочь.
— Таганцев, — прошептала
В замке со страшным скрежетом орудовал то ли лом, то ли отмычка… Натка почувствовала, как от страха теряет сознание.
— Мам, если к двери шкаф подтащить, он не сразу войдет, — услышала она, будто сквозь вату, голос Сеньки.
Никогда еще чувство усталости не сопровождалось у меня такой восхитительной эйфорией.
Летать хотелось. Громко петь. Крикнуть: «Наша взяла!» — и победно подпрыгнуть.
Никогда, как мне казалось, я не выносила такого верного решения.
Увидев счастливые глаза Виктора Ивановича Малышева — глаза, в которых прежде не было жизни, только боль и безнадежность, — так вот, увидев их счастливыми, я поняла, что все сделала правильно.
Ради таких моментов стоит жить.
И моя мантия, как белый халат врача, — чтобы спасать жизнь. Чтобы глаза становились счастливыми вот так, сразу после нескольких моих фраз — точных, выверенных и справедливых…
А еще у меня осталось чувство, что я сделала что-то запретное.
Бросила вызов.
Другими словами — создала прецедент.
В кабинете я первым делом запустила вентилятор и сняла мантию.
Включив чайник, скинула туфли, без сил упала в кресло и положила ноги на стол, ощущая, как отливает от них кровь и легкость приходит на смену усталости.
Вот только дверь запереть я забыла, и ее тут же, без стука, приоткрыл Троицкий.
Я сбросила со стола ноги с такой поспешностью, что смела на пол письменный прибор с ручками, карандашами и прочей канцелярской лабудой. Это хозяйство с грохотом покатилось по кабинету под насмешливым взглядом Андрея Ивановича.
— Извините, что без стука, — с искренним раскаянием произнес он и, наклонившись, начал собирать ручки.
Я смотрела на его широкие плечи, обтянутые белым льном, и молчала, потому что — не скрою — мне нравилось, что он ползает передо мной на коленях. Под столом я нащупала туфли и втиснула в них уставшие ноги.
Черт принес… эту проигравшую сторону. Что ему теперь — предлагать кофе? Или обосновывать свое решение?
В любом случае я не собираюсь Троицкому ничего объяснять.
Он наконец разогнулся, поставил на стол пластиковый стакан и с тихим стуком сгрузил в него карандаши и ручки.
— Браво. Это было блестяще, — сказал Троицкий без тени иронии.
Меня пот прошиб, так как я в первую секунду решила, что это «браво» относится к моей ковбойской позе, в которой он меня застал. Но лицо Троицкого было настолько серьезным, что вывод напрашивался один — его слова относятся к моему приговору.