Кремль. У
Шрифт:
— Да, должно.
Гурий подошел и спросил, удачно ли идет у нее борьба и ловля смертей и кто намечен дальше, и она сказала, что только что спасла от смерти человека и она довольна, с людьми надо ласково обращаться.
Они почти приучили О. Пицкуса, он ходил и ушел. Она сказала, глядя вслед О. Пицкусу, что вот душа легкая, вот хорошо, он восхищается только ногами.
Гурий сказал, что Е. Чаев страстно желает епископства, но не знает, как к этому приступить, и что дева должна хранить свою девственность.
Она посмотрела вслед уходящим П. Ходиеву и О. Пицкусу и сказала,
Вавилов получил ключи: из церкви выселили попа. Сама Зинаида передала ключи и от квартиры попа, куда поселили служащих клуба, и открывшейся столовой и заведующего кухней. Она дала комнату самую большую — Вавилову. После того, как пожила с архитектором, ее отношение к Вавилову стало ровней. Он стоял, держа в руках ключи, и спрашивал:
— Что же, целую комнату мне? А как же «четверо думающих»?
Ей стало неприятно, что упомянул про Колесникова, который оправился и готов был возобновить свои битвы и ходил, хвастаясь, что угробит П. Ходиева и всех остальных. Хулиганство развелось. Она умолчала, что в комиссии Совета настоял на даче ему комнаты Л. Ложечников, который вошел в комиссию по столовой и которому предлагали уйти из каморки и который предложил и привел доводы, чтобы дали Вавилову, который все-таки кое-что сделал и которого пока убирать нечего, а как подыщем подходящего заведующего — вот и будет постоянная комната при клубе. Вавилов стоял и говорил:
— Вот и не знаю, как быть с «четырьмя думающими», я один в комнате не умею.
Зинаида похвалила. Ей было приятно сделать добро, и она сказала, что в комнате все удобно, есть прямо дверь в ванную, и был там у попа кабинет, так как приход был богатый и купцы строили церковь со всеми удобствами, что и квартиру сбоку.
Он сказал еще более смущенно:
— Конечно, все это странно и смешно, но я ни разу не был в ванной и вообще даже и у моря был, но купаться не любил.
Он с ней желал поговорить, но она ушла, и ему стало грустно.
Пришел Т. Селестенников и сказал, что Вавилов должен сопровождать инженеров-иностранцев, и пришло то, чего боялся Вавилов, но чем он был потрясен больше, чем тем, что он ожидал от митинга и чего он боялся, он понимал, что третий сук — это боязнь машин, и ему надо б его оголить, но он боится. Он почувствовал энтузиазм, тот, который ему давался трудно.
Иностранцы-инженеры пришли, и надо было сменить много станков. Они шли и осторожно все осматривали.
Вавилов перед тем решил взять к себе только одного П. Лясных и предложил ему туда переехать, и тот согласился с восторгом, и в каморке, таким образом, остались О. Пицкус и М. Колесников. Они убрались потихоньку и оставили им только записку.
П. Лясных пришел в совершенный восторг оттого, что есть ванная, он сказал:
— Ты сопроводи их, иностранцев, а сам приходи ровно через час.
Вавилов шел со странным чувством. Он теперь понимал, почему он боялся. Он завидовал ловкости, все крутилось бешено, и рабочие работали, как заведенные машины, хлопок и машины крутились,
Шум и гам. Вавилов чувствовал, что ему надо подтянуться, он и шел такой подтянутый, как вся фабрика. Он чувствовал себя убежденным, как и все тоже убежденными, что совершают правое дело и что так и надо поступать, как он поступил. Другой рабочий, значительно легче и ловчей, чем он, распаковал тюки и бросал хлопок.
Иностранцы хотели осмотреть сейчас бегло для того, чтобы потом приступить к детальному осмотру и тогда консультировать. Они были трое молодых и один пожилой, пожилой был много раз в России, но он плохо владел русским языком.
Он осторожно спросил о хозяевах, но все они смотрели в сторону, и переводчица перевела «блаженный» как «медиум», а так как все четверо необычайно увлекались спиритизмом, то им хотелось посмотреть, и они сказали, что можно ли посмотреть сеанс. [Переводчица] не знала, как тут поступать, что спиритизм разрешен или нет, и все на фабрике недоумевали, к тому же и директор и все остальные впервые слышали слово «спиритизм».
Иностранцы все были чистенькие, то есть такие, какими они кажутся и России, совершенно ненужные. Это все равно что одеть бы их в болоте или в море в воротнички. Особенно многих поражали короткие штаны, и Вавилов подумал, что и при Алексее Михайловиче было не лучше.
Они выразили желание осмотреть Кремль и все прочее и там нельзя ли посмотреть Афанаса-Царевича? Им сказали, что он недавно умер, и они поняли так, что его от них скрывают, и они решили, что им хорошо бы задержаться и переночевать в Кремле. Профессор Черепахин должен был их сопровождать и Вавилов давать разъяснения по культурно-просветительной деятельности.
Все были чрезвычайно переполошены тем, что они давали отчет иностранным пролетариям, как и каким образом у нас строят социализм. Иностранцы обошли все и сказали, что на таких станках могут работать только герои и что тут нужны не инженеры, а полководцы, но тем не менее рационализировать и указать, какие и где надо заменить станки, они согласились.
Их кормили стерлядями и икрой, которую они кушали с заметным удовольствием, и вообще деньги любили и выразили к деньгам большой интерес. Они спрашивали о деньгах и о мистике, они спрашивали о баптизме. Милиционер из «пяти-петров» сопровождал их и объяснял все «на религиозной почве».
Они выразили искреннее презрение, и стало стыдно, что перед такой сволочью люди подтягиваются. Они жалкие и на родине пресмыкались, а тут чувствовали себя героями, и все, даже гнусные портсигары их и плохой табак, хвалили инженеры фабрики! Тьфу! «Ну, подождите, мы вам еще покажем!» — подумал Вавилов.
Вавилов понял, что он шкурник и пустяковый человек, который даже не имеет сил написать, чтобы приняли его отставку. Он решил прийти домой, прекратить обдирать сучья и попытаться еще раз, если выйдет, стать таким же ловким, как и те рабочие, которые были там. Он вспомнил, уже подходя к корпусу, что переехал и что М. Колесников и О. Пицкус могут встретить его не особенно ласково.