Кремль

Наживин Иван Федорович

Стеша открыла глаза. В них было недоумение: где она? И вдруг она увидела князя, присмотрелась, и по лицу ее – она точно от глубокого сна пробуждалась и не знала, явь перед ней или сон, – и в глубокой глубине глаз затеплилась радостная и стыдливая улыбка. Не отрываясь она смотрела на того, кому давно она отдала душу свою. Она боролась с ним, но не могла его победить. И вот вдруг судьба свела их среди пустынных осенних просторов, когда в звонком лесу трубили рога и рыдали собаки, – в первый и, вероятно, в последний раз…

– Ты останься при княгине, – сказал князь старому вершнику, – а вы все, – обратился

он повелительно к молодым, – ходом за конями… Живо!..

Вершники вскочили на коней и понеслись по залитой вечерним золотом дороге…

– Ох! – мучаясь, качалась Ненила. – Господи Батюшка, да что это такое будет?! Силушки моей нету!.. Ох.

– Ну, чего ты, бабка, так разохалась?.. – суровым басом бросил ей старый вершник. – Чай, не до смерти тебя убили… Потерпи!.. Где у тебя болит-то?..

– В плече… Вот… Ох, силушки моей нету!..

– А ну, покажь…

Стеша смотрела на князя глазами, полными бездонной ласки, и радости сияющей, и грусти бесконечной.

– Стеша… – едва выговорил он. – Я…

Он не мог говорить. Она тоже не могла вымолвить ни слова. А может быть, и не хотела: так небесно-сладок был для нее этот закатный час среди пустых полей. И глубоко-глубоко она вздохнула, приподнялась и села на привядшей траве.

– Вася… – слабым голосом едва вымолвила она. – Великий грех беру я на свою душу, но, Вася… столько времени таилась я, и мучилась, и молчала!.. И… изнемогла…

Золотая земля кружилась в его глазах.

– Стеша… радость моя…

– Погоди, постой… Может, я выскажу все тебе, так легче станет. Ведь и твои глаза давно сказали мне, что носишь ты меня в сердце своем. И неужели все это от лукавого?! Так зачем же вложил тогда Господь в грудь нам сердце живое?.. Милый, солнце, радость моя, помоги: мне так тяжко!..

Закрыв глаза, она вся побелела, и по милому лицу покатились тяжелые слезы.

– И ты для меня на всей земле одна… – горячо дохнул он. – И почему, почему не хотела ты уйти со мной?! Ах, уже ведут… – почти простонал он, увидев вдали на дороге гомонящих вершников, которые вели в поводу взмыленных коней. – И слушай, слушай меня, Стеша… Ежели ты решишься, то дай мне только знак один… Нет, идут! Прощай, солнышко мое…

Вдруг крик вершников прервал его. Одна из лошадей колымаги снова вырвалась у них и, разметав хвост и гриву, пронеслась мимо Стеши и князя. Старик, бросив Ненилу, вскочил на коня и помчался вслед ей. Ненила, рыдая от боли, упала лицом вниз.

Княгиня пошарила что-то у шеи и, вынув ладанку из потемневшей кожи, протянула ее князю.

– Возьми ее, милый… – тихо проговорила она. – Это от матери моей… Она обережет тебя от всякого урока, от колдовства, от всего…

Он взял ладанку, украдкой поцеловал ее – она носила ведь ее на груди! – и набожно надел на себя. Стеша неотрывно следила за ним любящими глазами.

– Теперь мне в терему моем нечем уж и дышать будет… – прошептала она и снова заплакала. – И ты… хошь изредка дай о себе весточку мне… А теперь… прощай… уходи…

Стиснув зубы, он подошел к подъехавшим вершникам. Старик тоже привел пойманного коня. Лошади тряслись и дико поводили красными глазами. Князь осмотрел колымагу. Кое-как наладить ее до монастыря можно будет, а там монахи дадут что-нибудь…

– Ох, нет, нет!.. – всполошилась Стеша. –

Нет, не хочу я назад в монастырь… Может, доедем как до кормежки…

Старик опять обошел колымагу. Беспокойство внушало только левое заднее колесо.

– Ничего, доедем потихоньку… – сказал он. – Тут неподалеку есть село Язвищи, вотчина отца игумена. Там и кузня есть… Ничего, доедем…

Князь дождался, пока при нем усадили Стешу в колымагу, подняли и усадили Ненилу, которая все плакала от боли. Возницы сели на коней – тогда кучера ездили не на козлах, а верхом, – и колымага, скрипя, тронулась. Точно прикованный, смотрел он на Стешу. И она неотрывно, не смущаясь людей, прощалась с ним глазами, и в голубой глубине их была мука смертная…

И долго смотрел вслед ей князь Василий, пока в вечерней дали не исчезло совсем счастье его…

XXIII. Княгиня Голенина

– Скажи отцу игумену, что княгиня Голенина приехала… – сказала кудрявому служке уже пожилая, энергичная боярыня с полным лицом и бойкими глазами. – И скажи, чтобы не медлил, а то недосуг мне…

В живых глазах ее мелькнул недобрый огонек: видимо, она предвкушала не совсем христианское удовольствие наговорить игумену немало остренького, что наготовила она про него по пути в обитель.

– Да ты поворачивайся у меня поживее!.. – сердито крикнула она вслед служке. – Ишь, проклажается…

Тот сразу перешел на рысь.

Через несколько минут княгиня, сверкая глазами, уже входила в сени отца игумена. В другие двери, навстречу ей, шел уже и игумен отец Иосиф, представительный монах, лет сорока пяти, с красивым румяным лицом, холеной бородой и темно-золотистыми кудрями, выбивавшимися из-под черного клобука по обеим сторонам лица.

В миру Иосиф звался Иваном Саниным. Дед его, Сань, был выходцем из литовской Руси и получил от великого князя вотчины около Волока Ламского. Семи лет Иван был отдан в науку в монастырь и так пристрастился там к хитрости книжной, что и сам возжелал принять чин ангельский. Он отправился в Тверскую землю, в монастырь святого Саввы, где подвизался тогда знаменитый старец Варсонофий Неумой. Войдя с великим трепетом в святую обитель, Иосиф первым делом услыхал, как монахи садят один другого непотребными словами. Пораженный, он бросился вон. Старец Варсонофий, поняв его, пустился за ним вдогонку и, нагнав, посоветовал ему идти лучше в Боровской монастырь, к Пафнутию.

Пафнутий был родом татарин. Дед его, баскак, принял на Руси святое крещение и занял высокое положение. Сам Пафнутий был одним из основоположников того внешнего аскетизма, который причинил Руси и Церкви столько зла. Великим грехом в Боровском монастыре считалось, если кто из иноков говорил хотя немного «кроме божественного», нарушение поста. Чуть что, и Пафнутий гнал инока в шею. Вообще он ходил по обители своей «с яростным оком».

Пришед в Боровской монастырь, Иосиф застал игумена за колкой дров. Пафнутий принял его в свою обитель и сперва поставил на кухню, а затем перевел на еще более тяжелый труд, в пекарню. Потом, приглядевшись к ловкому парню, Пафнутий стал поручать ему разные хозяйственные дела. Иосиф занимался много писанием и так в этом деле навострился, что держал все писание «памятью на край языка»…