Кремлевские призраки
Шрифт:
Все стихло. Повисла веселая звенящая тишина.
«Приснилось? – удивленно спрашивала себя Ирочка. – Разве я спала? Кажется, нет… Не знаю… Ленин слушался ее. Она умнее. Она знает… Важно, чтобы души нашли друг друга. А моя не находит. В этом все дело».
Она медленно поднялась и пошла к себе.
С этого дня, встречаясь с Воропаевым в коридоре, в столовой или в своей приемной, Ирочка испытывала чувство неловкости. Но очень скоро она поняла, что сходное чувство испытывает мужчина, который по-прежнему ей нравился: Воропаев отводил глаза, смущенное выражение торчало
Столкнувшись с Воропаевым в очередной раз, она проговорила с мягкой улыбкой:
– Анатолий Вадимович, ничего такого не произошло. Вы обиделись на меня?
– Нет.
– Я на вас – тоже. Все нормально.
Он улыбнулся ей, сероватые глаза смотрели понимающе.
– Хорошо. Я учту, – произнес он и пошел дальше.
Их отношения наладились. По крайней мере, она не ощущала ничего, что стояло бы между ними. Но это были отношения людей, вынужденных общаться друг с другом. Ей оставалось только сожалеть, что их не связывает нечто большее. Их души не были созданы для того, чтобы найти друг друга.
Дни летели быстро. Звонки, посетители, письма, документы занимали все время. Вечер приближался стремительно. И лишь в конце рабочего дня наступало затишье. Можно было перевести дух.
Ранней осенью произошли какие-то события, из-за которых Ирочкин начальник стал дольше задерживаться на работе, сидел мрачный, раздраженный. В приемной часто говорили про Верховный Совет, который творил невесть что, про левую оппозицию. Кремлевские сотрудники ходили встревоженные. Подполковник Гавриков из охраны, с которым Ирочка была давно знакома, сказал ей по секрету, что дело может дойти до штурма Кремля, и они готовятся к такому повороту событий. Гавриков уверял, что Кремль не сдадут, и она поняла – дела плохи.
Ирочке приходилось дольше засиживаться на работе. Она меньше видела сына, хотя особо не беспокоилась – пока с ним мама, все будет нормально. Главное, пережить это смутное время.
В один из вечеров, когда начальник уехал по делам, странный авантюризм, заставляющий Ирочку совершать непонятные поступки, завел ее в дальнюю часть здания, где почти никто не ходил, где привычно висела пыльная тишина. Она медленно шла по коридору. Мягкие туфли скрадывали звук ее шагов. Она не мешала тишине. Она была ее частью… И вдруг подозрительные звуки. Будто голоса. Едва слышные. Они доносятся из-за большой двери, за которой зал для заседаний. Один из многих в этом здании. Ирочка осторожно приближается к двери. И в самом деле, за ней кто-то разговаривает. Ирочка наклоняется к замочной скважине.
Сначала ей кажется, что за дверью лишь полутьма, наполненная легким свечением, сквозь которую ничего не разглядеть. Потом она видит в каком-то неверном свете пожилого лысого мужчину, весьма похожего на Хрущева. Он говорит:
– Почему вся слава Ленину и Сталину? Почему все им? Их почитают, их ругают. Величайшие гении – они. Величайшие злодеи – тоже они. Это нечестно. В конце концов, кто устроил оттепель? Кто дал людям надежду? Кто пытался хоть что-то изменить? Я. Ну, еще Юрий Владимирович. Так что мы с Юрием Владимировичем тоже заслужили.
Сидящий рядом
И тут раздается еще один голос, невнятный, спотыкающийся:
– О каких заслугах вы говорите? Странная точка зрения, Никита Сергеевич. – Ирочке не видно, кто говорит, но голос невероятно напоминает брежневский. – Вы испортили то, что было сделано до вас. И правильно вас освободили от занимаемой должности. Вам надо было только убрать излишнюю строгость. А вы на что замахнулись? На основы.
– Я бы на вашем месте молчал, – назидательно произносит Хрущев.
– А мне стыдиться нечего, – уверенно возражает голос Брежнева. – Я всегда исходил из самого гуманного лозунга: Живи и дай жить другим.
– Да что вы несете? При вас все разрушилось. Вы просрали великую страну. После вас бесполезно было спасать. Поэтому у нынешних и не получается. А вы: нечего стыдиться.
– Отчего же многие до сих пор с такой теплотой вспоминают те годы? Не отрицаю, с колбасой были проблемы. Но не колбасой единой жив человек.
Тут начинает говорить еще один дряхлый старик, который тоже виден Ирочке. Он похож на Черненко.
– Совершенно с вами согласен, Леонид Ильич, – звучит его прерывающийся голос. – Особенно в той части, где вы о Сталине. Следует признать, что отдельные перегибы тогда случались, но жизнь была наполнена смыслом. А что сейчас? Жизнь ради сытости, ради денег? Отсутствие достойных целей? Пустое, никчемное существование. Вот почему важно было продолжить дело Сталина. Рано или поздно это поймут. Это оценят.
– Народу строгость нужна, – произносит тот, кого назвали Юрием Владимировичем. – Он строгость любит. Но и начальников нельзя распускать. Нынешние начальники творят что хотят. Всю страну растащили по карманам. На все плюют. Ничего не боятся. А народ опять нищий. Это плохо. Обездоленным что социализм, что капитализм. Им не до веры в светлое будущее. Борису Николаевичу пора это понять. Спешным указом тут не обойдешься.
Ирочка вдруг понимает – это Андропов. Ну, как бы он.
– Застой, застой, – сердито ворчит Черненко. – Критикуют. А сейчас лучше? Прав Леонид Ильич: и сами жили, и другим давали. А сейчас только сами хотят жить. Только самим все забрать. Никакого гуманизма. Я так скажу: при социализме было лучше.
– Дело вовсе не в социализме или капитализме, – назидательно говорит тот, который Андропов. – Дело в людях. В их мыслях, поступках. Темные страсти, пороки правили тогда, правят и сейчас. Убивали, грабили, насиловали всегда не идеи, а люди.
В конце коридора, за Ирочкиной спиной, слышатся четкие шаги.
– Кто-то идет, – испуганно говорит Черненко.
Все прислушиваются.
– Да, кто-то идет, – соглашается Андропов.
Силуэты в замочной скважине исчезают, потом опять появляется Хрущев.
– И все-таки, почему вся слава им? – обиженно вопрошает он и вновь исчезает, будто растворяется в полутьме.
Ирочка распрямляется, в смущении ожидает подходящего человека. Это охранник – она видела его много раз.
– Что вас потянуло в эти края? – лениво спрашивает он.