Кремовые розы для моей малютки
Шрифт:
— В программе вечера — дождь, — усмехнулся господин в черном, раскрывая зонт. Большой и угольно-черный. Разумеется. — Прибавьте шагу, друг мой, сейчас ка-ак хлынет...
И, плюнув на солидность, они припустили бегом. Туда, где сверкала огнями торговая галерея — уже набитая битком: и покупателями, и праздными зеваками, и теми, кто по своей рассеянности забыл дома зонт.
Наконец, господин в черном и господин в синем достигли вожделенных ступенек. Оба раскраснелись и слегка запыхались от быстрого бега, но бога гневить — нет, не стоило. Как только они оказались под каменной крышей, позади рухнула стена воды. Не ливень — какой-то всемирный потоп! Устрашающее, но великолепное зрелище. Люди глазели на улицу, затаив дыханье и не в силах оторвать взгляд — кто
...За семь кварталов от автостоянки и галереи, в тени старых каштанов, стоял очень старый дом. Частный трехэтажный пансион. Он явно знавал и лучшие времена, но и сейчас был уютным, хотя и предельно скромным. Или как отзывались о подобных заведениях люди со средствами — «убогим».
Под самой крышей, в одной из трех каморок — бедно обставленной, практически, полупустой — лежал на кровати человек. Тот самый господин в сером. В пиджачной паре и замызганных ботинках. Казалось, на это жалкое, узкое ложе его швырнула какая-то неведомая злая сила. Швырнула бесцеремонно, как тряпичную куклу. И не только обездвижила, но и лишила слуха. Дождевые струи будто задумали продолбить дыру — и не одну! — и в черепице, и в камне, стучали, били, колошматили! Грохотали так, что хоть уши затыкай. Но человек на кровати — не реагировал, уши его были «запечатаны». Глаза его были полузакрыты, на губах — играла улыбка. Блаженство, неземное и бесконечное — вот что он сейчас испытывал. И будет испытывать еще... м-мм!.. некоторое время. На грязном половичке у кровати лежала выпавшая из ослабевшей руки коробочка. Картонная коробочка, обрамленная бумажными кружевами.
Далеко за полночь, в неказистом домике на территории автостоянки «Райские кущи», томился охранник. И наблюдал, как за окнами то и дело подмигивал в ночи синий огонек. И вот еще один, и еще... десятка три отсюда можно насчитать, если не полениться. Может, и больше.
— Спят наши синеглазки, — с нежностью произнес охранник. — Интересно, снится им что-нибудь и если да, то что?
Он с тоской глянул на остывающий кофе. Щас бы пивка — темного, бархатного. Или вискарика глоток. Но лучше — два... нет, не глотка, стакана, хе-хе. Нельзя. Ни один, ни два — учуют, с работы попрут, а это невесело. И спать охота, хоть ты спички в глаза вставляй. «За те деньги, что я вам плачу — вы мне еще в ножки должны кланяться, Сименс! А не бухтеть о добавке. Будете надоедать — и то, что есть, урежу. Я найду, за что. Дождетесь!»
«Чтоб тебя воши заели, жадная ты сволочь. Будто курица, все под себя гребешь, тьфу!», думал охранник. От огорчения его потянуло на философию. «Вот почему так — если работа приятная, то жалованье — дрянь, и начальство — дерьмо? Хотел бы я знать, почему? Почитать бы блаженного Августина — у квартирной хозяйки где-то валяется томик. Сам видел. Да толку с того? Читай, не читай — ни хрена не понять. Обойдусь!» Охранник отпил глоток остывшего кофе, скривился и вылил остатки в окно. Взгляд его вновь упал на авто. «Синеглазушки мои. Одна радость — вы, покруче любой философии будете. И толковать здесь нечего.»
Глава 2
«Луна плавала среди облаков —
Как обмылок в грязной пене».
Майкл Гизли — для своих «Гризли» или попросту «Медведь», стажер Управления полиции, сидел в дежурке. Прочитав эти строки, он отложил купленный накануне томик и, с тоской, уставился на небо. Как будто искал там вещественные доказательства, вынудившие неизвестного ему поэта написать вот это вот... хм, словесное непотребство. И он их нашел, выглянув в окно.
— Чего пялишься, дура?! — со злостью рявкнул он. — Ребята там, а я здесь. Кого-то из них сегодня убьют — а я здесь, твою мать! здесь! и помочь ничем не могу... поняла ты, дура ты круглая, идиотская?!
Он шарахнул по столу кулачищем. Стоящие на нем чашки и стаканы жалобно зазвенели. Один покатился по гладкой поверхности, упал и разбился вдребезги. Так и чья-то жизнь сегодня разобьется, подумал Гизли. А, может быть, уже того... разбилась.
«Господи, какой же я истерик, оказывается. Не зря бабуля отговаривала идти в полицию — мол, не с твоей, дитё, тонкой душевной организацией там служить. Так и сказала: „с тонкой“, бг-г!» Он поневоле усмехнулся и покачал головой. Майкл Гизли — грубиян, медведь, не держащий острого или резкого слова ни в кулаке, ни в кармане, никого (и ничего почти!) не боящийся... и вдруг такие нежности.
В оконном стекле смутно отражалась его немелкая фигура, которую даже темная форма не могла сделать ни меньше, ни уже. «Эхе-хе», подумал Гизли. «Ты, парень, на себя в зеркало глянь. Не полицейский, а натуральный громила из подворотни. Громила-стажер. Что есть, то есть. И не отнять, че уж там уж. И все-таки бабуля права, смутился он. Глаз-алмаз, любого насквозь видит — ну, почти любого. Как она там? Небось, опять не спит, переживает, чаи пустые гоняет и шепотом святому Николаю нотации читает, вместо молитв... бг-г! Надо же, покачал головой Гизли, стоило подумать о бабуле — и ему полегчало. Самую малость... а все-таки. Тревога за ребят, разумеется, никуда не делась, но злиться, орать на Луну и махать кулаками, словом, психовать — вот совершенно расхотелось.
Гизли осторожно заглянул в соседнее помещение, «кладовку», где в данную минуту дрых его напарник. Разумеется, по негласному разрешению начальства, «дай вам Бог здоровьичка, г-н комиссар!». Гизли покосился на спящего Джона Доу. [i]Разумеется, у парня были нормальные имя и фамилия. Вот только выговорить эту иностранную абракадабру никто не мог. Никто, кроме господина комиссара. Поэтому, в ответ на возмущение бедолаги, другие полицейские только смеялись — кто втихаря, в кулак, а кто и в голос. Хлопали его по плечу: ничего-ничего, привыкнешь, бг-г! Это шутовское дружелюбие злило парня еще больше — и даже доводило до драки. Увы, неоднократно. За смелость и умение махать кулаками его стали уважать, но Джоном Доу — звать не перестали. Кличка прилипла намертво — еще и потому, что парень каждый раз дрался, как в последний. Будто перед неизбежной кончиной. Громила-стажер вспомнил — кто наградил бедолагу жуткой кличкой и прыснул от смеха. Разумеется, это был он. Майкл (Медведь) Гизли.
А все-таки хорошо, когда дежурят двое. Веселей, удобней. Одному — просто засада, поссать — и то нельзя отойти. Пропустишь телефонный звонок — любой, даже пустяковый, жди неприятностей. Господин суперинтендант не только орать будет, он и от жалованья кусок «откусит», нехилый такой кусок. Штраф, угу. И поделом... что я, идиот? Я же все понимаю. Поэтому с напарником дежурить — за счастье. Интересно, как там ребята, снова подумал Гизли. Уже в сотый раз за этот вечер — обманчиво спокойный. Они ушли на боевую операцию, несколько часов как ушли... а я сижу тут, как дурак.
Гизли отшвырнул блокнот и стал вертеть в руках карандаш. Сломал. Нет, черт меня подери! Невозможно сочинять стихи в такой обстановке — нет и еще раз нет! Чаю, что ли, выпить? Хотелось чего-то покрепче, но нет... увы-увы-увы. Гизли поставил чайник, и пока тот закипал и напевал рулады — пытался собрать воедино хоть несколько рифмованных строк. И тут засвистел чайник. Посвисти-посвисти, думал Майкл Гизли, лихорадочно заполняя бумагу неуклюжими строфами. Чайник, в очередной раз, свистнул как-то особенно залихватски, хулигански, а потом — выплюнул раскаленную пробку на стол, обдав незадачливого поэта брызгами кипятка.