Крепость души моей
Шрифт:
Двое не двинулись с места. Они внимательно смотрели друг на друга. Словно решали, стоит ли разговаривать с умственно неполноценными.
– Весть, – наконец сказал первый. – Мы несем весть.
Лейтенант вздохнул:
– Сектанты. Шли бы вы, граждане, а?
Будь его воля, Млын послал бы придурков к известной матери. Еще бы и в зад напинал, для ускорения процесса. Но у него имелись инструкции.
– Без толку! Не пустят!
Кричали из жиденькой толпы пикетчиков, кучковавшейся у фонарного столба. Над головами борцов за справедливость маячили самодельные плакаты:
– Весть, – мертвым голосом сказал второй. – Дайте нам пройти.
С выдержкой у сержанта Рябоконя было не ахти. Таких, как эти, он на стояке вертел. Еще со школы. Оттого и пошел служить народу.
– Ты чучмек? – он взмахнул дубинкой: не всерьез, для острастки. – Чучмек, да? Русского языка не понимаешь?! Сказано: нельзя! А ну, кыш отсюда!
Еще один взмах, и сержант заорал: страшно, хрипя глоткой. Рука его, сжимавшая дубинку, почернела и обуглилась. Резина прикипела к ладони. С сухим хрустом кисть отвалилась целиком, вместе с дубинкой. Удар о каменные плиты, и резина откатилась в сторону, а плоть рассыпалась в прах, который унес жаркий порыв ветра.
– Вы… вы чего?!
Лейтенант Млын шарахнулся назад, судорожно хватаясь за кобуру. Пальцы, сволочи, никак не могли справиться с застежкой. С проворством, рожденным отчаянием, он юркнул в здание; захлопнул за собой дверь. Внутри лязгнуло.
– Воров на нары! – закричали пикетчики.
Они не слишком поняли, что произошло. Но бегство мента требовало реакции.
Искалеченный сержант, громко икнув, мешком осел на ступени. Из обрубка – черного, будто его залили смолой – не вытекло ни капли крови. Двое переступили через здоровую руку Рябоконя, вытянутую в умоляющем жесте, и поднялись выше. Двери перед ними распахнулись: беззвучно, как в немом кино. Обе створки, даже левая, которую открывали только к визиту премьер-министра и Алика Змиевского, больше известного как Алик Бабушка.
Все когда-то случается в первый раз.
Навстречу гостям ударил выстрел. Тусклая вспышка озарила сумрак холла. Следом полыхнуло так, что пикетчики отшатнулись. Мотальщица Терещенко, надевшая по случаю цветастый сарафан, выронила плакат «НЕТ – повышению коммунальных тарифов!». Всхлипнув: «Ой, мамочки!», она опрометью бросилась прочь. Усач Грицак, учитель физкультуры в младших классах и анархист в душе, щеголявший на митингах в черной «слобожанской» вышиванке, спрятался за столб.
Ахнул с восхищением:
– Бомба!
Из дверей вывалился живой факел. Пламя, объявшее Млына, было ослепительно-белым и словно стерильным – ни дыма, ни копоти. На пикетчиков пахнуло диким жаром. Горящий лейтенант сделал три шага и рухнул на бесчувственного сержанта. Оба быстро превращались в пепел и золу.
Двое вошли в мэрию.
Пикетчики кинулись наутек. В считанные секунды площадь перед зданием опустела. Вскоре догорел и костер на ступеньках.
10:25
…Бим и Бом…
– …это позволит пополнить городской бюджет…
Альберт
– Что за клоуны?!
– Бим и Бом, – заржал депутат Рудин, директор рынка.
Бим был в цветастой гавайке с пальмами и летучими рыбами. Дополняли его наряд шорты цвета хаки и сандалии на босу ногу. Бом носил черный костюм, застегнутый на все пуговицы. Воротничок рубашки – первый снег. Темно-синий галстук – лента чернил. Штиблеты – лакированная ночь. Если Бим вернулся с пляжа, то Бом – с похорон.
– Мы принесли весть, – сказал Бом.
Встав у трибуны, они развернулись к залу. С одеждой клоунам повезло, зато с лицами – не очень. Скучные лица, таким денег никто не даст. Вряд ли их шоу могло похвастаться высоким рейтингом.
В зале смеялись.
– Благую? – крикнули с места.
– Нет, – сказал Бим. – Ибо мы истребим сие место.
– Три дня, – сказал Бом. – Считая с нынешним.
– На рассвете четвертого, – сказал Бим, – огнь небесный сожжет вас.
– И никто, – сказал Бим. – Никто в эти дни.
– Не покинет город, – закончил Бом, – и не войдет в него.
Они замолчали.
Тишину нарушил зловещий шепот мэра:
– Кто пустил сюда этих психов?!
– Где охрана? – возмутился депутат Курочкин.
Двое ждали.
– В охране нет нужды, – секретарь взял себя в руки. Вернулась привычная манера изъясняться: вежливость на грани издевки. – Господа вестники изложили нам свою позицию. Теперь они удалятся сами. А мы продолжим сессию.
Он дырявил взглядом затылки клоунов.
– Не верите, – сказал Бом. – Разучились.
Бим одернул гавайку.
– Смотрите, – сказал Бом. – Так проще.
Он протянул руку к окну.
За окном, через улицу, высился пятиэтажный дом начала прошлого века, недавно отреставрированный. Отмытый и выскобленный кирпич. Тщательно выведенная стяжка. Свежая краска оконных переплетов. Пузатые балкончики с ограждениями из кованого чугуна. Беленые барельефы – купидоны с амурами, женские головки. Аккуратные ящички с астрами и гортензиями. Кружевные занавески в окнах. На угловом балконе старушка поливала цветы из антикварной лейки – пожалуй, ровесницы дома.
Бом сжал пальцы в кулак, и дом рухнул.
Он упал не сразу. Сперва дом содрогнулся от фундамента до крыши, как животное, пробудившееся от спячки. Старушка выронила лейку, отчаянно вцепилась в перила. Стены оплел черный плющ – сетка трещин. Дом застыл в шатком равновесии, а потом из трещин изверглись облака серо-желтой пыли, похожей на дым. С тяжким грохотом, похожим на стон, дом осел внутрь себя, превратившись в груду обломков. Уже там, под обломками, скрывшимися в пыльной буре, что-то вспыхнуло, загорелось. Бурая завеса потемнела, налилась копотью: жирной, мерзкой.