Крепость Магнитная
Шрифт:
Слухи, как мухи… Одни уверяли, Григорий Константинович появился на горе в шинели, яловых сапогах и старой буденовке. А ходил будто не торопясь, хмурился, все высматривал и, если замечал плохое, строго наказывал виновных. Особенно придирался к начальству. Вот, дескать, какой он из себя. Попадешься — несдобровать!
Другие, наоборот, утверждали: нарком вовсе не такой — приветливый, даже веселый. И на нем не шинель, а старое кожаное пальто. Он в ботинках, в фуражке со звездочкой. А что касаемо характера, так характер самый обыкновенный. Главное ж, парком очень занят, и поговорить с ним вряд ли кому удастся:
— Наговорили полный короб, — сказал Кузьмич. — Товарищ Серго, прежде всего, человек. И человек, надо сказать, удивительный! Дважды встречался с ним и каждый раз будто с родным отцом. Во всем, как на духу, перед ним открылся, да и как было не открыться, если он не только работой, а всем твоим существом интересуется. Даже про детей спрашивал: как, говорит, у вас со школой? Достаточно ли завезли учебников?..
— Верно, Иван Кузьмич, — подхватил Баянбаев. — Помните, в прошлом году на слете товарищ Орджоникидзе подошел к нам, поздоровался и стал спрашивать, как живем, трудимся, бывают ли перебои с цементом, кирпичом… А в конце насчет бани: построили, говорит, или все еще на Ежовку бегаете?.. Мы ответили, что у нас теперь своя баня, и очень даже замечательная. Приходите, если желаете! Он улыбнулся и сказал: жаль, говорит, не могу воспользоваться приглашением — уезжаю. Но в следующий раз обязательно приду.
На слете ударников Магнитостроя, который проходил в кинотеатре «Магнит», были бетонщики, монтажники, каменщики, плотники, маляры.
Кинотеатр, рассчитанный на тысячу с лишним мест, заполнили задолго до начала слета. В зале шумно, весело. В одном его конце плавно лилась задумчивая украинская песня, в другом — звонко, с задором выговаривала гармонь про саратовские страдания. А у самого входа гудела казахская домбра…
В середине зала поднялся высокий белокурый парень с кимовским значком на груди и громко запел:
Нас утро встречает прохладой, Нас ветром встречает река…Зал сразу притих, можно сказать, замер, выжидая, пока тот закончит фразу, и вдруг мощно, одним дыханием, подхватил:
Не спи, встава-ай, кудрявая. В цехах зве-е-ня, Страна встает со славою Навстречу дня.Однако уже на втором куплете послышался разнобой, путаница, и тут, как бы разрезав песню, потеснив ее, выплеснулся наружу высокий, сильный голос:
Ка-а-линка, ка-лин-ка, ка-ли-и-и-н-ка моя!Девчата и парни ударили в ладоши, стали притопывать. В пространстве между первым рядом кресел и сценой тотчас показался долговязый, стриженный наголо юноша, взмахнул руками-крыльями, полетел в танце:
Калинка, калинка моя, В саду ягода-малинка, малинка моя…— Па-а-шел! Па-ашел! — дружнее, громче захлопали в такт сидящие в зале. — И-и-и эх!..
Открылся занавес, и на сцену вышел крупный, плотный человек
Музыканты вскинули начищенные трубы, и сотни голосов с первых же тактов подхватили мелодию:
Вставай, проклятьем заклейменный…А когда трубы и голоса умолкли, секретарь горкома сказал, что он сегодня с особой радостью предоставляет слово большому другу магнитогорских строителей, члену Политбюро, наркому тяжелой промышленности, товарищу Орджоникидзе.
Тотчас ударил шквал аплодисментов. На мгновение вспышка магния ослепила людей. Все встали. Григорий Константинович умоляюще развел руками, хватит, мол, достаточно, но собравшиеся в зале продолжали аплодировать, выражая этим свое безграничное уважение к нему — коммунисту, революционеру, наркому, просто человеку. Рукоплескания то ослабевали, то опять взрывались громом.
Орджоникидзе стоял в ожидании тишины и лишь поглаживал усы, смотрел в зал. Он узнавал себя в этой непоседливой, кипучей, полной революционного пафоса, молодежи; радовался этому. Стоял в тяжелых сапогах, в неизменном френче из грубого сукна — пожилой, мужиковатый, обладающий, судя по внешности, недюжинной физической силой. Однако сейчас, в эту минуту, он был совершенно бессилен. Над ним властвовала аудитория, она как бы нарочно оттягивала время, не отпуская его, но и не давая возможности начать речь. С жадностью рассматривала, любовалась им, оглушала рукоплесканиями. Нарком переступал с ноги на ногу, вскидывал руки, прося тишины. А поняв, наконец, что это не помогает, захлопал в ладоши вместе со всеми. Заулыбался. В своды зала ударили возгласы:
— Да здравствует Железный нарком!
— Нехай живе ленинизм!
— Пятилетку — в четыре года!..
Громовым «ура» откликнулся переполненный зал. С новой силой обрушился прибой аплодисментов. Григорий Константинович стал показывать на часы: довольно, мол, теряем дорогое время, и овации мало-помалу стали утихать. Наконец воцарилась тишина, и нарком, подойдя к трибуне, заговорил негромким, срывающимся на фальцет, голосом. Заговорил о том, что его радуют и первые доменные печи, и взрывы на горе Магнитной, и белые, как снег, клубы пара над коксохимом; и эти гудки поездов с углем, прибывающих из Кузбасса; и убегающие думпкары с рудой — на Кузбасс. Глубоко радует и волнует ленинское предвидение, которое на глазах всего мира становится явью.
— Но вы не думайте, что у вас все хорошо, гладко, что я лишь буду восхищаться вашими успехами и умолчу о недостатках. Нет, это было бы в корне неправильно, было бы не по-партийному. Мы, большевики, не можем обойтись без смелой, здоровой, поучительной критики. — И он подверг анализу ошибки и промахи, приведшие к тому, что жилищное строительство, которому должно уделяться особое внимание, было отведено на второй план, пущено фактически на самотек. Нарком знал: большинство рабочих ютится в бараках, землянках, скученно, без всяких коммунальных услуг, и как коммунист-ленинец не мог примириться с этим.