Крепость не сдается
Шрифт:
— Камень под крыльцом у входа в барак есть, ямка там…
— Кончай свиданку! — закричали часовые и стали отталкивать арестованных от окошечек.
Захлебнулась слезами Дарья Кузьминична, не обратила внимания на последние слова мужа. Вернулась домой, увидела осиротевших детей, снова всплакнула.
Распахнулась дверь, быстро вошел старик Салоха.
— Видела Степана? Что он передал тебе?
— Постой, постой… Что-то о камне под крыльцом у входа.
Быстро вышли Голубцова и Салоха на улицу, подошли к громадному камню.
— Почти у всех арестованных обыски уже прошли, вот-вот сюда нагрянут.
Втроем кое-как сдвинули камень, извлекли из ямы две папки и ящичек. Камень придвинули на прежнее место.
— Все сжечь, чтоб следа не осталось, — скомандовал старик Салоха.
Так сгорела вся документация подпольной организации копей.
Размешивая золу, старик сказал Анфилофьеву:
— Ты, Ваня, еще молод, долго жить будешь. Не забывай людей, документы которых мы сейчас сожгли.
— Не забуду, дядя Алексей, — кивнул юноша.
Через час в квартире появились колчаковцы. Они перевернули все в комнате, долго рыскали вокруг дома, перемещали с места на место бревна и крупные камни. Ничего не найдя, ушли.
И опять пришел старик Салоха.
— Ну, поняла? — прищурился он. — Не поспей мы с Ванюхой, многим труба получилась бы. И так за три дня душ тридцать колчаковцы забрали. Поезжай-ка дня через два-три к Степану, расскажи, что все в порядке.
И снова спешит Дарья Кузьминична в Челябинск, в тюрьму. Но ее попытки добиться свидания оказываются безуспешными.
— Всех отправили партиями на станцию, — буркнул фельдфебель. — Куда повезли — не знаю. Иди, иди, пока по шее не надавали.
Больше Голубцова ничего не добилась от него. Возвратившись на копи, встретила Клаву Хохлачеву.
— Не знаю, куда их угнали, — сказала похудевшая девушка. — Видела я Леню после ареста, когда приносила ему белье. Рассказывал, что бьют их сильно. Как сейчас помню его слова: «Не думай, что смерти боюсь. Жаль только, что я так мало сделал для счастья народа, для власти Советов». Ходила я в Челябинскую тюрьму вместе с мамой Лени. Он на прощание сказал: «Пусть на копях будет больше борцов за дело пролетарской революции, таких, как те, кто сидит сейчас в тюрьме — мужественные и преданные великому делу. Передай привет друзьям».
— Где же их теперь искать? — снова вырвалось у Дарьи Кузьминичны. — Знать бы, куда их повезли…
А эшелон с арестованными подпольщиками двигался к Уфе. Пищи не было. Давали одну воду.
Стучат колеса на стыках рельсов, вагон покачивает, и Леонид впал в тяжелое забытье. Слышится гудок паровоза, а Горшкову кажется в полусне, что это они с Клавой выбегают к разъезду Примыканино. И резко, почти физически ощутимо, качается береза, на которую влез Леонид, чтобы разглядеть чехов.
Кто-то
— Слышь? Опять запели, — прошептал Илья Петряков. — Говорят, что в одном из вагонов едут женщины-подпольщицы вместе с Софьей Авсеевной Кривой. Вот они и поют.
— Да, да, теперь слышу, — ответил Леонид. — А что, если и мы! Товарищи! — громко сказал он. — Женщины поют, а мы чего в рот воды набрали? Помолчать еще на том свете успеем!
Первые слова «Интернационала» произнесли неуверенно, несмело. Но затем подхватили песню все, ей стало тесно в вагоне, она рванулась сквозь зарешеченные окна.
Пропета песня. В наступившей тишине все услышали, что и в соседнем мужском вагоне тоже поют. И это радостной волной хлестнуло по сердцу.
— Когда все вместе — это брат, сила, — сказал Леонид. Голос из темноты отозвался:
— Заводи новую! «Вихри враждебные…»
А поезд мчался вперед торопливо, едва делая короткие остановки на крупных станциях. Неизвестно откуда просочилась весть — везут в уфимскую тюрьму. Ночью проезжали Миньяр. Наряды охраны в вагонах и на станции были усилены. Станция гудела от солдатских сапог.
— Боятся, сволочи, — сказал Леонид. — Видно, здешние подпольщики готовились напасть на эшелон, а колчаковцы пронюхали.
На утро в вагон передали записку, чтобы держались крепче. Впереди будет большая станция, там встретят друзья. Арестованные замерли в ожидании. К вечеру состав затормозил было на полустанке. Послышались выстрелы, поезд резко увеличил скорость, и опять — только громыхание колес на стыках.
Хмурым апрельским днем прибыли в Уфу. Станция была окружена конными казаками, солдатами. Леонид выпрыгнул из вагона вслед за Ильей Петряковым. Он приостановил шаг, пытаясь увидеть Екимова или Голубцова, но солдат прикладом погнал дальше.
Колонна двинулась к тюрьме. Казаки теснили людей в самую грязь, плетями подгоняя отстающих. В тюрьме, когда стали разводить по камерам, они с плетями набрасывались на арестованных, кричали:
— А-а, достукались? Будет вам земля и воля!
Потянулись страшные дни пыток и издевательств.
Однажды Леонид на прогулке услышал от конвоира, что Красная Армия уже в 30 верстах от Уфы, вот-вот будет здесь.
Затеплилась надежда на освобождение.
— Неужели опоздают? — задумчиво говорил Леонид Илье.
Вскоре прямо в тюрьме начал заседать военно-полевой суд. Из шестидесяти шести человек тридцать два приговаривались к смертной казни, остальные — к различным срокам каторжных работ.
— Ну, вот и все, — сказал Илья Петряков, когда вернулись в камеру.
К вечеру тюрьма была наводнена казаками. В камерах запретили тушить огонь, всем приказано лежать в постелях.
Около часу ночи с лязгом распахнулась дверь камеры, где находились Леонид и Илья.
— Горшков, Петряков! — крикнул надзиратель. — Живо выходи!