Крепость сомнения
Шрифт:
– Иногда кто только сюда не прилетает. Однажды залетели журавли. А мне никто не верит, представляешь?
И опять в печке горели дрова, и она гудела, тяжко вздыхала от жара, и багровая ветошь плясала на стенах, освещая пучки сухого чабреца.
– Это еще бабушка собирала, – сказала она. – Мама хотела забрать ее, но она ни в какую. Так здесь и жила... Девяносто два года было.
Они некоторое время молча смотрели на стены, на печку, словно прикидывая, что это значит, как это – жить здесь, как это – девяносто два года.
– А сколько она песен знала! Вот так же сидели с ней около печки, так же она гудела. Сказки рассказывала.
– Про птиц?
– Разные.
– Ну расскажи какую-нибудь.
– Смеяться станешь, – сказала она.
– Почему же я
– Почему-почему? Потому что... Потому что я буду рассказывать, как она говорила, а сейчас так и не говорят.
– Не буду. Честное пионерское, – пообещал он.
Она подумала. Глаза ее блеснули в полутьме.
– Ну хорошо. Вот, например, сказка. Эту я с детства помню. Только смотри, – погрозила она ему кулачком.
– Я же сказал – честное пионерское!
– Начинаю. Жили-были на Дону мать с сыном. Сына звали Якуня, а мать не знаю как. Всем взял Якуня этот, да только были они бедны. Время пришло, понравилась Якуне девица одна по имени Гуленька. Сказал было матери, та в слезы: «Ну, Якунька, где тебе ее сватать? Ей пару по всей реке сыскать трудно, такая ладная да красовитая, да и кладку – это приданое, – пояснила она, – кладку за ней родители какую богатую дают». Что делать? Решил Якуня с ватагой морем идти зипунов на свадьбу себе добыть. А тем временем и казак Завьял из соседней станицы уже сватает, не Якуне чета, да из иных дальних многие. А Гуленька ни в какую. Якуню, говорит, дождусь.
Делать нечего, ушел Якуня с ватагой. Год прошел, и другой прошел, третий кончается. Нет от Якуни вестей. А тут еще отец шумит ей: «Или зараз за Завьяла пойдешь, или мы тебя с матерью вовсе не выдадим. Так в девках и засидишь». Тревожно ей, не спится. Черные думы одолевают.
И как-то днями теми пришел на реку из заморских-то стран караван купецкий. Собрался народ про белый свет послушать. Ну, вот, рассказывает купец про дальние страны про заморские, чего видел, а иное только что слышал... И Гуленька здесь была. Спрашивает Гуленька: «А что, дядя, Якуню моего не видел ли ты?» Нахмурился купец. «Как не видеть, – говорит, – видел. Только плохо, девушка. Все-то он забыл, потому полюбились они царю заморскому удальства своего ради. И он, салтан турецкой, такую дал волю казакам тем по всей туретчине: кому только угодно и кто чем может, тем и занимается. А служба им бывает тогда только, когда бывает канпания войны. И сорок левов каждому казаку на сутки, всякая порция и всякая капировка на царском щету. А священников достают из России».
Села Гуленька под яблоньку и заплакала. А яблонька и спрашивает: «Отчего так горько плачешь, деточка?» – «Как же мне не плакать, – она отвечает, – ведь забыл меня Якуня». Покачала яблонька ветвями. «А вот я тебя научу, что делать, – сказала яблонька. – Сорви с меня яблочко да передай своему Якуне, пусть попробует, а как откусит от него, так тут же и вспомнит и тебя, и родимую свою сторонушку». «А как же мне передать-то его? Как найду его?» «А вот как, – отвечает яблонька, – я тебя научу. Завтра, как солнце встанет, приходи сюда. Увидишь – на ветке скворец будет сидеть. Он птица бывалая, по всему белому свету летает, он сыщет». Только солнце подниматься стало, пришла Гуленька к яблоньке, глядь – и вправду скворец сидит, сам черный, грудка зеленью отливает, а на крыльях белые пестринки. Говорит ему Гуленька: «Скворушко, полети ты за синее море, разыщи моего Якуню, яблочко вот ему снеси». Отвечает скворец: «Лечу я на зиму в дальние страны. Якуню разыщу... да только и ты мне пригодись-де, не забудь, что попрошу. Коли вернется твой суженый, вели ему для меня да для моих деток домик смастерить». Обещала Гуленька и яблочко ему отдала. Взял он его в клюв и полетел... Там всякие разные у него были приключения, – сказала она уже нормальным голосом, – это уже я не помню. В общем, слушай дальше. – Она выдержала паузу и опять заговорила задумчивым сказом. – Долго ли, коротко ли летел, то над морем синим, то над высокими горами, а только прилетел в град тот, и чертог тот разыскал, и яблочко-то на окно и положил... А Якуни как раз не было, пришел он к досугу, в
– И все? – спросил Вадим.
– Нет, не все, – сказала она, перевернувшись и склонившись над ним и целуя его. – А кто слушал – молодец... молодец... молодец...
– А с этими друзьями что стало? – спросил Вадим.
– Не знаю. Дальше сказке конец. Жили-были, дети пошли, стали они старые-престарые. А скворец, наверное, еще раньше умер... Представляешь, я состарюсь, я буду старой. У меня будут внуки... То есть у Дениса будут дети. – Мысль ее сделала скачок и на некоторое время вернула ее в реальность. И снова она спросила: – Что теперь будет? – А потом уже со смехом: – Ты вынашиваешь какой-нибудь план?
– Не знаю, – сказал он. – Будет. Что-то будет.
– Правильно, – сказала она. – Не знай. Не надо ничего знать.
июнь 1999
И все-таки Тимофей не сразу поверил в то, что рассказал ему Феликс. Просто он ощутил, что исчезли, испарились все тревоги и воспоминания, словно кончилось что-то, чему он не способен пока был дать название, однако что именно кончилось, что должно было начаться, он не знал и не смог бы сформулировать это в определенных выражениях.
Из прочитанного письма, довольно скупого, Тимофей ничего толком не узнал, но опять ощутил то же чувство, что и в ту минуту, когда впервые узнал обо всем этом от Ильи. Слово «дорого», мелькнувшее там, особенно не вязалось с представлениями о Вадиме. «Началось», – опять подумал он.
«Это похоже на автомобильную катастрофу, – писал, в частности, Вадим, – машина потеряла управление, ее крутит, тащит, переворачивает, мнет бока, и ты ничего не можешь сделать – только быть внутри нее, но когда она остановится, все станет уже по-другому...»
«О, блин!» – проговорил Тимофей, прочитав написанное, потер лицо ладонью и тут же перечитал еще раз. «А зачем все это, я скажу тебе, хоть и боюсь, что ты будешь смеяться, – писал Вадим». «Что же здесь смешного?» – не успел подумать Тимофей, как тут же забился в приступе смеха. Если бы Вадим отправился в археологическую экспедицию в Монголию, полез бы на Эверест, уехал бы в Лхасу или в Гоа или стал бы инструктором по серфингу на Коста-Рике, Тимофей поразился бы не то чтобы меньше, но как-то иначе. То, что написал ему Вадим и что он только что прочитал, было так просто, так обыкновенно, что казалось верхом настоящего абсурда, самим смыслом жизни и, может быть, поэтому неправдоподобным.
Восторг и изумление овладели им. И даже ревность к тому, что не он первый проделал что-то похожее, не могла затмить чувство благодарности к Вадиму. Но истеричный и глупый смех налетал на него припадками, как будто в рот ему попала не смешинка, а целый выводок смешинок.
Чтобы его унять, Тимофей натянул на голову противогаз. Поначалу все казалось обычным: вялая отвисшая резина липла к скулам и кисло била в нос, как бы противореча всем обворожительным запахам мира, потом лоб его вдруг покрылся испариной, еще через несколько минут кислый запах сделался неощутимым, и запахло маем или январем, мелким колючим снегом, изолентой клюшки, брошенной на лед хоккейной коробки, как обрывок гипотенузы, соленой кровью из разбитого носа...