Крепость в Лихолесье

Ангина

— Что отдать?

Волшебник поднялся и снял с ближайшей полки какой-то длинный сверток, положил его на стол, развернул серую, завернутую в несколько слоев ткань. В полумраке каморки голубовато блеснула сталь, выступил на лезвии затейливый узор из листьев и виноградных лоз… У Гэджа перехватило дыхание: это был его кинжал, давний подарок Сарумана, привет из того, оставшегося за стенами Дол Гулдура мира, навек потерянный, как ему казалось, во мраке подземелий.

— Ты… нашел его, — пробормотал Гэдж. Руки его дрогнули, когда он принял кинжал: такой знакомый, легкий, удобно легший в ладонь, как будто никогда её и не покидал.

— Не я. Траин, — пояснил Гэндальф, улыбаясь в бороду, очень довольный произведенным впечатлением. — Он так и лежал там,

внизу, в подвале, где ты его обронил в той бесславной для нас с тобой схватке. Возьми его, мой друг, и больше не теряй… я, признаться, очень рад, что клинок наконец-таки вернулся к своему законному владельцу. Боюсь, он тебе еще пригодится, Гэдж.

45. Лабиринт

Шаграх смотрел хмуро, но, кажется, без прежней враждебности.

— Слыхал? Шаваха нашли в подвале. — Он опасливо оглянулся и понизил голос: — Мертвого…

— Да ну? — удивился Гэдж. — А что с ним случилось?

— Он теперь точно не расскажет. Рожа у него такая перекошенная была, будто он там, внизу, что-то невыносимо ужасное увидел… Пес знает, что там творится, в этих подвалах…

— Ага. И соваться туда нечего, — согласился Гэдж. — Как твой зуб?

Шаграх нервно потрогал щеку.

— Новый не вырос, — пробурчал он.

— Можно вживить волчий клык, например, прикрепить его золотой петелькой к соседним зубам, — сказал Гэдж. — Я о таком читал.

Шаграх вдруг окрысился.

— Читал? Грамотей несчастный! Самый умный, да? Буквицы разбирать умеешь? Ты, значит, умный, а мы все тупые, по-твоему?

— Ну-ну, не кипятись, — пробормотал Гэдж: в раздраженном тоне Шаграха угадывалась зависть, — в чем загвоздка? Хочешь тоже уметь буквицы разбирать — так я тебя научу, дело несложное… Чего сразу пеной-то исходить? Чего вы вообще все такие злобные, а?

Шаграх, набычившись, глядел исподлобья. Лениво попинывал лежащий возле его ноги ноздреватый камешек.

— Злобные? Я не знаю. Так надо.

— Кому надо?

Шаграх не ответил.

***

Она была Прекрасная Дева, знатная и богатая. Надменная, беспечная, как мотылек, окруженная сонмом воздыхателей и поклонников. Он — Странствующий Менестрель, все имущество которого состояло из лютни и поношенного дорожного плаща, слишком бедный и скромный для того, чтобы притязать на богатство Девы и её красоту; лишь однажды робкой и нежной песней он отважился поведать Деве о своем тайном чувстве. Он не рассчитывал на участие и не получил его; и, осмеянный, в грусти покинул королевство и долгие годы странствовал в дальних краях, топя безответную любовь в мутных водах реки забвения…

Гэджу даже не хотелось перечитывать написанное.

Видимо, это была не очень хорошая идея — вновь взяться за перо и выдавать на-гора какой-то унылый душещипательный бред. Но над Дол Гулдуром висел холодный осенний дождь, и делать Гэджу, по правде говоря, было особенно нечего — в такую погоду ждать наплыва посетителей, к счастью, не приходилось.

Менестрель не ведал о том, что вскоре с его возлюбленной приключилась беда. Норовистая лошадь оказалась тому виной — и неудачное падение навеки приковало Прекрасную Деву к постели. Её покинули и красота, и здоровье, и беспечное счастье. Тело отказалось ей служить, и ни богатство, ни знатность уже не приносили калеке утешения, и гордыня её оказалась бессильна перед отчаянием, и толпа легкомысленных поклонников в одночасье рассеялась, как туман, оставив её на растерзание равнодушию и тоске…

Да — на Дол Гулдур медленно наступала осень.

Ночи становились длиннее и холоднее, дни — короче и серее, темнело быстро. «Козявки» подготавливали к зиме продовольственные и дровяные склады; в окружающих Дол Гулдур лесах не смолкал перестук топориков и глухое буханье тяжелых колунов,

угольные ямы под слоем торфа дымили денно и нощно, с севера и востока тянулись обозы с зерном, рапсовым маслом и вяленой рыбой. Праздники закончились, наступило скучное сентябрьское однообразие: дни перетекали один в другой, почти не отличимые друг от друга, как капли воды. Каграт на горизонте не появлялся — то ли он оказался в числе избранных счастливчиков на Кохарране, то ли его отослали из Замка с каким-то поручением, то ли вообще прирезали где-нибудь в пьяной драке — в любом случае Гэджу было глубоко на него наплевать. Вертихвостка Вараха, кажется, действительно выбрала Мэйхура и даже вроде бы супружеской жизнью была вполне довольна — но это не мешало ей при встрече строить Гэджу глазки и кокетливо скалить заостренные зубки. Каким-то загадочным образом она попадалась Гэджу на глаза постоянно, делал ли он обход территории, шёл на вызов к недужному или тащил дрова со склада — Вараха почти обязательно витала где-то неподалеку, то с корзиной белья в руках, то с ведром собранной на огороде моркови или лукошком ягод. Обольстительно-беззастенчивая, чувственная, дразнящая, она будила в Гэдже некое томительное волнение, смешанное со смущением, он хотел её видеть и не хотел одновременно, и при случайных встречах старательно отводил глаза, неизменно ощущая себя полным дурнем.

Так проходили годы и годы; наконец весть о постигшем Прекрасную Деву несчастье достигла и тех отдаленных краев, где странствовал отвергнутый Менестрель. И он понял, что любовь не погибла… Содрогаясь от ужаса, он поспешил в мрачный, известный дурной славой лес, где, по слухам, обитала могущественная колдунья — и умолял старуху силою волшебства вернуть его возлюбленной красоту и здоровье. «Хорошо, — ухмыляясь, сказала злобная ведьма, — я дам тебе лекарство, и красавица твоя выздоровеет, но запомни: в тот день, когда она поднимется с ложа, ты ослепнешь… Ноги твои обратятся в кривые корни, руки станут сучковатыми ветвями — и сотни лет ты будешь стоять на обочине дороги безмолвным древом, живя лишь сердечной тоской да былыми воспоминаниями. Согласен ли ты принести ради своей любви такую жертву, певун?» «Я согласен», — онемевшими губами произнес Менестрель, и все случилось по слову колдуньи: он принес Деве лекарство, и бледные щеки недужной порозовели, и через несколько дней — о, чудо! — она встала на ноги и вышла погулять в сад. И не могла понять, почему в шепоте листвы молодого клена, выросшего под её балконом, ей чудится смутно знакомый голос и слышится давно забытая, когда-то преподнесенная ей в дар нежная баллада о неразделенной любви…

Раз в два-три дня, закрыв вечером двери для посетителей, Гэдж уходил в Лабиринт.

Ему теперь не приходилось спускаться в подвалы — Шмыр показал ему другой проход в Лабиринт, в одной из дальних кладовых. Гэдж пробирался туда с мешком, в котором лежали кое-какие припасы — мыло, свечи, сало, сухари, снадобья, иногда — мех с молоком; нажимал на скрытый в полу рычаг, отворял потайную дверцу, ставил принесенное добро в условленное место в стенной нише и забирал записку, в которой Гэндальф просил его принести в следующий раз то или это. Гэдж старался выполнять эти просьбы по мере возможности.

С началом осени Шмыр совсем перестал показываться на глаза. Впрочем, Гэдж этому скорее радовался, нежели огорчался: титулованный калека был не из тех, с кем орк жаждал бы расшаркиваться при встрече и которого вообще хотел бы лишний раз видеть. Куда более удручающим казалось отсутствие вестей от Сарумана и вообще с юга; впрочем, судя по тому, что «официального» объявления о начале мора так и не было сделано, хворь удалось остановить где-то в порубежье. Хотя подвоз провианта с южных земель практически прекратился, и вся Крепость сидела теперь на урезанном пайке; если так пойдет и дальше, невольно думалось Гэджу, то через месяц-другой в Замок нагрянут не только осенние холода, но и голод…