Крепость в Лихолесье

Ангина

— Это все, что ты имеешь мне сказать, Гэндальф? Если нет, то говори.

Волшебник смотрел исподлобья.

— Хорошо, скажу. Во-первых, принимая твое приглашение, я тешил себя мыслью, что эта встреча необходима единственно для того, чтобы и вы, и Гэдж могли получше узнать друг друга.

— А во-вторых?

— Я понимаю — и принимаю — твою неприязнь и даже ненависть к оркам, но я, клянусь, и подумать не мог, что ты позволишь себе так неуместно, грубо и зло вымещать её на этом несчастном мальчишке. Это… низко, Келеборн!

Владыка поставил кубок на стол.

— Что ж, я тоже был о тебе лучшего мнения, Митрандир — по крайней мере, думал, что ты мудрее. — Он устало, с сожалением вздохнул. — Ты по-прежнему не хочешь признать,

что я был прав?

— Прав в чем?

— Этот орк немного грамотнее своих собратьев, немного образованнее, немного более начитан… но, в конце концов, это вовсе не значит, что учение в корне изменило его орочью натуру.

— Саруман научил его учиться. Это дурно, по-твоему?

— Невежественный орк опасен. Орк, обремененный знаниями, опасен втройне.

— Саруман не наставлял его ни жестокости, ни воинским умениям, ни искусству кровопролития… напротив — учил целительству и медицине, Келеборн… что в этом может быть опасного? Это одно из самых мирных и сострадательных людских занятий.

Эльф желчно усмехнулся.

— О нет! Не медицине, Гэндальф, вернее, не просто медицине — а хирургии, не забывай… вот оно — истинное и непреложное искусство кровопролития! Вот где в полной мере может проявиться вся врожденная орочья кровожадность, неутолимая страсть к мучительству и мясницкие замашки! Боль, кровь, вывороченные внутренности, отсеченные конечности… вот она, полностью орочья стихия, упоение чужими страданиями, прикрытая вуалью благовидности вершина жестокости и бессердечия! Саруман отлично знал, по какой стезе следует направить интересы своего найденыша! И ты еще имеешь глупость сомневаться в полученном результате? Погоди, этот орк еще проявит себя, еще покажет свой дикий, грубый и необузданный нрав, чему, в общем-то, мы все только что стали свидетелями… Сколько орка ни учи — он все в свою пещеру смотрит! А уж что касается Сарумана, то доверять ему — явно последнее дело, Гэндальф, чем дальше, тем больше я в этом убеждаюсь…

— Доверять Саруману или нет — позволь, я решу это для себя сам, Келеборн. А для Гэджа он не только наставник и воспитатель, он — человек, заменивший парню отца и мать. Совсем не дело было в присутствии Гэджа говорить о нем… в таком тоне.

— Что дурного в том, что я пытался открыть этому орку глаза на истинные цели и побуждения его обожаемого учителя? Да неужто ты всерьез полагаешь, будто Саруман воспитывал этого орчоныша единственно из чистейшего милосердия, от доброго и бескорыстного сердца? Святая простота!

— А какие цели, по-твоему, он мог при этом преследовать?

Келеборн с горечью рассмеялся.

— Да любые! Ты же сам говорил, что он всего-навсего намеревался провести «любопытное изыскание». Может, он хотел выяснить, насколько орки восприимчивы к обучению — Творец ведает, для чего ему это понадобилось! Мотивы и цели Сарумана так же темны и никому не ведомы, как его душа… а для меня, признаться, этот его неизбывный и нездоровый интерес к оркам выглядит и вовсе настораживающе: рыбак рыбака, как известно, видит издалека. Он сделал этого несчастного орчоныша своей игрушкой, из пустой забавы (а, может, и из куда более корыстных соображений) искалечил и изуродовал его истинную природу, вылепил настоящее чудовище — недоорка, недочеловека, слепое нерассуждающее орудие, преданное своему господину душой и телом. Это по-настоящему страшно, Гэндальф: врожденная орочья жестокость и злоба, помноженные на сарумановы скрытность, расчетливость и хитрость…

— Нет. — Волшебник стиснул зубы. — Ты заблуждаешься, Келеборн. Ты просто предубежден против орков и потому судишь предвзято.

— Ничуть. — Тон эльфа по-прежнему был ровен и холоден. — Я полагаю, что видел и слышал вполне достаточно, чтобы сделать однозначные и неутешительные выводы.

Гэндальф покачал головой.

— Боюсь, эти однозначные выводы ты сделал для себя задолго до того, как затеял весь этот фарс…

а Гэджа, сдается мне, ты на самом деле и вовсе ни секунды не видел и не слышал. Да, парень сейчас находится на распутье — и, если бесконечно твердить ему, что он — орк, он в конце концов в орка и обратится. Но я этого не допущу, Келеборн… во всяком случае, сделаю все, от меня зависящее, чтобы этого не случилось. Вот так-то, мой друг. Всего хорошего. — С этими словами маг коротко поклонился эльфам — Владыке, Владычице, потом советникам — и, повернувшись, широким шагом направился прочь, к берегу реки — следом за Гэджем. Его никто не удерживал.

25. Беглец

— Где он? — спросил Гэндальф.

— Здесь. — Лоэрин кивнул на шатер. Предостерегающе коснулся руки волшебника. — Митрандир…

Гэндальф вопросительно взглянул на него.

— Будь осторожен, — негромко сказал эльф. — Похоже, парень слегка не в себе.

— Не тревожься, Лоэрин. — Гэндальф откинул полог и вошел внутрь. Гэдж отпрыгнул от столика, будто ошпаренный, в руках он держал свою дорожную сумку, почти полностью заполненную и уложенную: появление волшебника застигло его врасплох. В шатре царил хаос и беспорядок, верные свидетельства поспешных и суматошных сборов: краем сползло с лежанки измятое одеяло, валялись на полу рассыпавшиеся из вязанки хворостины, какое-то вервие, ремни, обрывки бумаги, помаргивал подвешенный к потолку голубоватый эльфийский фонарь…

Волшебник остановился около входа, окинул этот кавардак беглым взглядом.

— Вот так-так. Куда это ты собрался, дружище? Бегство — не лучший способ улаживания разногласий, Гэдж.

Орк коротко рыкнул.

— Правда? Никаких разногласий я улаживать не собираюсь. — Он смотрел исподлобья — свирепо и злобно, точно отчаявшийся, затравленный, загнанный в клетку ощетинившийся волчонок. — Я всего лишь хочу избавить наших милых друзей эльфов от своего неугодного общества. — Он всунул в котомку горсть лежавших на столе сухарей, рывком затянул ремень, взбросил сумку на плечо и решительно шагнул к волшебнику, стоявшему на пороге. — Уйди с дороги.

— Охолони, друг мой! Может, для начала поговорим?

— Не о чем говорить. Все уже сказано.

— Все сказано — да не все услышано. Ты ничего не потеряешь, если повременишь полчаса.

Гэдж приблизил к магу своё яростное, мрачное, потемневшее от прилива крови лицо. Он тяжело дышал, его зеленые прищуренные глаза горели недобрым огнем, верхняя губа угрожающе приподнялась над крепкими острыми клыками.

— Иди ты к лешему, старый пень! — Он поднял руку, схватил мага за плечо и оттолкнул в сторону… вернее, оттолкнул бы, если бы волшебник не был к этому готов. Маг быстро перехватил занесенную руку и заломил её орку за спину, одновременно подставив мальчишке подножку. Гэдж взвыл… глухо зарычал и рванулся, теряя равновесие, но было уже поздно: Гэндальф сгреб его в охапку, прижал локти к телу и, оттащив от выхода, швырнул на лежанку. Гэдж рычал, брыкался, шипел и сверкал глазами, точно рассерженный кот, но волшебник крепко удерживал его, завернув мальчишке руки за спину и придавив пленника коленом к деревянным доскам настила: орк был силен, как годовалый бычок, и столь же неопытен в поединке — лишь глупое слепое упрямство не позволяло ему признать окончательное поражение и смириться с неволей. Уткнув мальчишку носом в сбившееся складками одеяло и крепко прижав ладонью его взлохмаченный затылок, Гэндальф прохрипел:

— Хватит! Не испытывай мое терпение, Гэдж, я ведь тоже могу рассердиться, а тебе, уверяю, это очень мало понравится. Довольно, уймись наконец!

Орк внезапно обмяк — видимо, и сам наконец убедился в тщете своих усилий освободиться — и затих, отвернувшись к стене. Гэндальф медленно выпустил его — Гэдж лежал неподвижно, свернувшись калачиком, подтянув колени к животу, молчаливый, дрожащий от обиды, ко всему хладный и равнодушный, точно труп. На щеках его виднелись грязные высохшие разводы.