Крепость

Буххайм Лотар-Гюнтер

Хочу написать сотни картин Парижа. И отдельно дюжину у Canal Saint-Martin, Pont Neuf в вечернем блеске золота. Участок M;tro, там, где оно проходит по эстакаде, с лесом зелено-серых поддерживающих опор и тысячами шляпок заклепок. Для рисования в Париже есть все, что только душе угодно: речные ландшафты, бульвары и ущелья переулков, цветочные корзины и угольные порты.

Иногда я делал кое-какие наброски, но полномасштабные картины откладывал на потом. Теперь же судя по всему, «потом» никогда не наступит. Не стоит обманывать себя: сегодня я в Париже в последний раз. Бесцельно бреду по набережной. В голове, будто фотоаппарат работает и для него не надо пленки как для того, что висит на груди. Вот я «снимаю» рисунки в стиле Trompo-l’;il на двери дома,

вот в витринах небольшой аптеки, наполненные пестрыми жидкостями стеклянные сосуды в форме детских волчков, а там старуха, в совершенно неряшливой юбке собирающая по краям сточной канавы раздавленные стебли лука-порея. Далее глаз-объектив скользит по идущей сверху вниз по вложенной из камней стене сдавленной домами церкви влажной черноте, и при этом я думаю: потрясающая мрачность снимков! Глазами «ощупываю» щербатые фасады домов, ставшие серыми входные двери, серые дома, опущенные жалюзи. Затем попадаю на какую-то узенькую с булыжной мостовой улочку и она такая старая, что дома, расположенные на ней, стоят не вертикально, а наклонившись назад или прильнув друг к другу. Вот на пустом месте лежат гигантские балки, как готовые подпорки, которыми планируют отжать друг от друга дома, а на другом месте лежат округлые стойки – они перегородили и без того небольшую проезжую часть – упираясь в первый этаж повалившегося дома. Внезапно взгляд натыкается на деревья: это платаны и меж толстых стволов, блестящими как серебро пятнами видны воды Сены.

Как и всегда я зачарован этим светом. Светом Ile de France пробивающимся сквозь окружающую меня хмарь. Словно на картине Писсаро стоят одни дома в вуали из света, а рядом другие – кисти Монэ и Сисли. Эти серебристые, расплывающиеся очертания печных труб в холодном синем небе – уже одно это доставляет мне необычайное удовольствие.

Перламутровые потоки света импрессионистов! В самый первый раз в Париже мне казалось, что этот свет проникает в город прямо с Сены и развертывается в небе как гигантский зонтик.

Смотрю на открывшуюся картину не переставая, и буквально пожираю этот чудный парижский свет. Вдоль решетчатой ограды садов Тюильри, через совершенно пустую плешь Place de la Concorde. Через ущелье Рю Бонапарт до Рю Университет и дальше на запад, мимо совершенных пропорций одного городского дворца за другим. Произведения каменотесов, плющ, тумбы, каретные выезды, кованое железо…. В этом величественном свете все кажется отчетливо вырисованным кистью великого мастера. Но мой голод по увиденному не удовлетворен.

Я вспоминаю свой маршрут: Выйдя у здания Оперы: двигался по благородной Rue de la Paix к Place Vend;me, далее к Rue de Rivol и к Place de la Concorde. Затем через Pont de la Concorde, и вдоль по бульвару Saint Germain, по вытянутому изгибу – пока вновь не приходил к Сене, а потом променад на Ile Saint Louis или по большим бульварам.

Я совершал бесконечные прогулки по кварталам, особенно по воскресным утрам, когда улицы совершенно пусты. Странно: я всегда был одинок в своих прогулках. Среди сослуживцев не было никого, кто желал бы провести со мной целый день «на своих двоих», а взять с собой в Париж Симону, или встретиться с ней в Париже, когда я приезжал из Германии – это было почти невозможно.

Однако когда случались наши короткие встречи в Париже, Симона всегда разделяла мое наслаждение от бесцельного бродяжничества по улицам, но сидение на террасе кафе и наблюдение за фланирующими туда-сюда парижанами не доставляло ей удовольствие. Она была маленькая провинциалочка, для которой «вот-это-да!» – ровным счетом ничего не значило. Только теперь мне становится ясно, что в Париже она, несмотря на свойственное ей сумасбродство, была совершенно не уверена в себе и чувствовала себя не в своей тарелке. Здесь у нее не было привычной сцены и знакомой публики. Она не выглядела в Париже истинной парижанкой и не могла претендовать на роль примы на парижской сцене жизни.

Надо признать, что было и то общее, что доставляло нам обоим огромное удовольствие. От штангистов и глотателей огня,

выступающих перед небольшим театром в котором играет Саш; Гвитри, Симона приходила в особое состояние, но пределам восторга не было, когда маленькие дрессированные собачки под аккомпанемент аккордеона показывали свои трюки на старом ватном одеяле. Там же выступал и довольно элегантный господин, который довольно ловко превратил розовые бумажные салфетки в прекраснейшие – ко всеобщему Ах! и Ох! – розы, а затем, когда взгляды всех посетителей кафе сосредоточились на нем, смял роскошные бутоны, бросил под стол и не потребовал оплаты за свое редкое выступление. Его удовлетворило всеобщее восхищение этим фокусом.

Place de l’Op;ra. Gar;on’ы перед Caf; de la Paix в белых, длинных фартуках, двигаются так медленно, словно ожившие белые пилоны. Так медленно и чопорно двигаясь, они придают себе достоинство, а всему поведению – манерность и большое значение. При этом у них на коричневых круглых подносах находится не более чем кувшинчик мятного чая или одинокий стакан слабого пива.

Прохожу мимо кафе с большой террасой: кое-где на зеркальных витринах стерты отдельные буквы, а вот рисунки в стиле Trompe-l’;il, на террасе обычные для таких кафе плетеные стулья, на многих – посетители. За одним столиком собралась, наверное, целая семья. В проходе стоят два одноногих ветерана войны, у одного забавный белый пудель с закрученным как у поросенка хвостиком. В зеркале витрины, за спинами ветеранов, отражается ожидающая на другой стороне улицы клиентов девица: общий фон, как у театрального режиссера.

Клошары лежат на решетках вентиляционного люка метро, напоминая уставших уличных борцов. Среди них обнаруживаю известные мне типажи – актеры огромного открытого театра – продавец воздушных шариков, с явным удовольствием надувши несколько презервативов, разместил их среди ярких шариков на деревянной палке, где они, вместо того, чтобы взмыть на ниточке вверх, устало свисают вниз. Недалеко от него «работает» человек, которого я называю «побитая собака». Оборванец с дрессированной собачкой, оба – человек – словно зверь – специалисты по притворству в исполнении умильных сцен, что могли бы заставить плакать, кого угодно и сделать неплохой сбор. Наверное, этот совершенно здоровый парень может прекрасно изображать безногого калеку, «cul-de-jatte », сидя на голенях, а колени выставляя публике в качестве «обрубков». Его пес бросается к нему, как только недалеко появляется прохожий и скулит так протяжно, словно это последняя минута жизни и его и его хозяина. На расстоянии метра перед этой парочкой лежит шапка для сбора денег: значит, прохожему незачем приближаться к ним, иначе этот парень отгонит его камушками из лежащей рядом кучки щебня.

Мой Париж всегда представлялся мне одним гигантским пейзажем, по которому я мог бы бродить сутки напролет – по его бесконечным ущельям улиц, под белыми шатрами палаток уличных торговцев, маркизами кафетериев, по зеленым островам, по его холмам и по-деревенски тихим площадям. Словно под гипнозом вижу среди Монмартра виноградники, а в саду Palais Royal тихий полуденный час и в нем Сидони Габриель Колетт , что творила из добрых книг воздержанное чтиво, и Жан Кокто , а с ним его серенькая сиамская кошечка. И повсюду, куда ни глянь, спешащие любовные парочки или – в зависимости от времени дня – праздно шатающиеся прохожие. Отдыхающие на скамье среди ватаги детворы няни в парке Monceau или на краю парапета фонтана в Люксембургском дворике.

А однажды я обнаружил новый объект: то ли квартал имени героя-полковника Пьера Филиппа Данфер-Рошро , то ли просто квартал M;nilmontant и он был наполнен только ему одному присущим очарованием.

Как часто я думал: как бедны те парижане, кто не знает свой город. К примеру, мадам Barrault, консьержка дома на Rue Toricelli, в котором отец Симоны имеет свою квартиру, едва ли бывала дальше своего квартала. Человек в футляре. Мадам Barrault! Может быть ей известно хоть что-нибудь Симоне? – пронзает меня внезапная мысль. Надо бы спросить ее, но только не сегодня.