Крепость

Буххайм Лотар-Гюнтер

В Плюскате прошу остановиться, увидев густой ряд калл перед фасадом одного дома: таких роскошных, пышно цветущих калл я еще никогда не видел. Мимо проходит калека на примитивном протезе вместо левой ноги. Заросли папоротника так густы и высоки, что закрывают местность. На фоне неба выделяются темно-зеленые, колышущиеся под порывами ветра верхушки сосен. В воздухе носятся ласточки.

Проезжаем Goulven. Церковные башни, словно серые сталагмиты. Небольшое здание церкви напоминает корабль, а башни — семафоры.

Прошу водителя подъехать почти к самой воде. Выхожу

и присаживаюсь на траву молотянки. Неужели я хочу еще больше впитать в себя эти картины Бретани? А может, просто не хочу показаться на глаза Старику?

И вдруг, будто наяву отчетливо вижу Старика — в кожанке, на шее повязан поношенный шарфик, на груди бинокль, лицо сурово, взгляд жесток: вместо глаз узкие щелки, лоб испещрен глубокими морщинами, на затылок сдвинута потерявшая форму, когда-то белого цвета фуражка — картина любого командира-подводника, однако не крутого, киношного типа, а осмотрительного, скупого на слова интроверта. Что забыл такой человек в конторе, за письменным столом, заваленным папками с бумагами? Неужто Старику нравится такая жизнь?

Не имею ни малейшего представления о том, как Старик чувствует себя в этом новом для него качестве. Внутри ощущаю страх оттого, что возможно наши дорожки разошлись.

Въезжаем в Brignogan. На большой площади заходим в трактир, чтобы промочить горло. Хозяйка, старая, толстая мамаша, проявляет неожиданное сочувствие. Она кажется расстроенной из-за того, что не может предложить нам что-либо посущественнее. Но затем приносит нам бутылку красного вина.

От хозяйки узнаем, что здесь стояли артиллеристы: «Mais un jour donne, ils sont tout partis pour la Russie… Ils etaient si gentils. Je crains, qu’ils soient tous tombes…»

В этот момент, из полутемного угла, у входа на кухню, от какого-то деда долетает бормотанье: «Heureusement…», а потом отчетливо: «Heureusement». Эта свинья понял, что я говорю и понимаю по-французски. Что же делать? Надо что-то сказать ему. Он должен подойти и извиниться.

Задерживаю дыхание — успокаиваясь — раз, два — понимаю, что надо сделать скидку на его возраст. В это время дед встает и уходит.

Внезапно мои мысли перескакивают на «скелет», который Старик «прячет в своем шкафу»: он показал один такой. Тогда так же зашел разговор о войсках. То был «скелет» торговца сигарами.

История начиналась довольно безобидно: Старик по простоте своей, зашел тяжелой поступью в этот магазинчик — словно безмозглая фронтовая свинья, не представляющая проблему дефицита в Рейхе. Он слегка уже поддал, но хотел еще, не представляя того, что ни на стойке ни под стойкой ничего не было. А потом его буквально взорвала неожиданная атака «отравителя», как он назвал торговца табаком.

И в ушах моих, словно наяву, ясно и отчетливо зазвучали слова той ситуации, хотя я изо всех сил пытался выгнать их из себя. Слышу даже интонацию, с которой Старик имитировал голос и речь торговца: «Это, наверное, шутка, что именно ВЫ хотите купить у меня сигары? ВЫ и так все имеете, мы же — ничего — ни пожрать, ни покурить. Поезжайте к себе в Берлин, там и купите себе сигары!»

Старик, вероятно,

позвонил куда надо — и на следующий же день лавка была закрыта.

Когда же я спросил его: «А что сталось с торговцем?», он лишь пожал плечами. Через несколько минут, сердито буркнул: «Он чертовски плохо говорил…».

И вот я виляю во второй раз: изображаю из себя дурака, которого трахнули по голове пустым мешком из-за угла. И отступаю.

Едем дальше, а я издеваюсь над собой: Старина! Ты с честью сумел выпутаться из затруднительного положения. Славно сыграл отведенную тебе роль!

У какого-то кладбища прошу остановить машину и читаю имена, высеченные на могильных плитах: Goas-Broustal, Queinnec, Riou-Moussec, Quintric, Grannec-Billant, Fily-Gourlaouen, Gueguen-Hascoet, Brenaut-Brenambot, Greau-Gueguen, Marhoc …

Посреди кладбища возвышается финиковая пальма. Круглый гладкий ствол покрыт зеленым мхом. Впервые вижу такую картину. Перед Брестом дорога ныряет с горы прямо в волны. Далеко впереди видна широкая полоса воды. Оказываются мачты и командирские мостики военных кораблей. Этот участок мне не знаком, так как раньше я приезжал в Брест поездом — печальной, серой ранью.

Но вот нахожу кое-что знакомое — гаражи Citroen. Значит, въезжаем на Rue de Siam.

Но что же со мной творится? Почему я не воплю от радости, не ликую от того, что добрался до цели своего путешествия? Когда я раньше добирался до долгожданного пункта, то всегда глубоко и радостно вдыхал воздух всей грудью, как странник нашедший живительный источник. А сегодня я словно не в своей тарелке.

Все очень изменилось. Повсюду видны развалины…

Огромные горы развалин между несколькими все еще стоящими серыми и жалкими постройками. Провалы окон пусты. Ставни и жалюзи расколоты. Говорю себе: «Эти оконные провалы, кажется, так же выглядели и в прошлый мой приезд». Еще более гнетущее чувство вызывает лежащая повсюду серая пыль развалин. На одном дереве висит дверной стояк.

Машина наша останавливается и я делаю несколько шагов. На светло-сером небе, покрытом дымкой, видны пятна, напоминающие овсяные хлопья.

Куда бы ни ступил, везде под ногами раздается хруст битого стекла. Жалюзи магазинных витрин свернуты и смяты, будто сделаны из картона. Узкий дом, как саблей, расколот бомбой сверху донизу: считая мансарду, все шесть этажей. Впечатляющее зрелище: здание выглядит так, точно огромный нож разрезал его, а внизу еще и провернулся. Бомба, скорее всего не разорвалась и все еще лежит под кусками потолочных перекрытий.

Словно темные нахохлившиеся птицы карабкаются по развалинам местные жители.

Не могу понять ход мыслей стратегов, отдающих команду бомбить города: что за чепуха? Здания разбиты, все лежит превращенное в тлен и пепел — кому это надо?

В переулке, отходящем от Rue de Siam, разрушены все магазины. Несколько встреченных мною человек идут полные фатализма: смотрят на меня равнодушно, без ярости и страха — просто тупо глядят, не видя. Весь вид их говорит, что им на все плевать, и они не в силах принять какие-либо решения.