Крепостной Пушкина 2
Шрифт:
— А я ведь тоже не с пустыми руками! — вспомнил Нащокин, хлопая себя по карманам. — Вот, держи! — извлёк он маленькую коробочку.
— Что это?
— Камень. Не философский, конечно. Охранительный. С бирюзой. От насильственной смерти.
Перстень выглядел красиво. Пушкин примерил — на палец сел идеально.
— Вот за это спасибо, Войныч, ей-богу. Знаешь — я стал кольчугу носить. Не всегда, но иногда ношу.
— Кольчугу?! — вытаращил глаза гость.
— Да. Степан почти что заставил. Это мой крепостной… бывший. Вольную ему дал. А куда деваться, если этот шельмец стихи пишет едва не лучше меня?
— Брешешь.
— Да ты разве не слышал? Москва не медвежий
— Читал, верно. Но был уверен, что то твои.
— Нет, не мои.
— Ладно, верю, — Нащокин примирительно развёл руки, — но было сложно поверить сразу. И что этот Степан теперь?
— Мой управляющий. Пока. Ах, я сам не знаю вполне. Видишь ли…он тоже принимал непосредственное участие в некоторых событиях. Не на последних ролях.
— Это я понял. Слухи бродят невероятные… но да бог с ним, надеюсь ещё познакомиться и самому его разузнать. Так он дал тебе кольчугу?
— Заставил взять, говоря откровенно. Иногда он упрям как осёл. Ношу под одеждой в случае дурного настроения. Словно султан прогневавший Старца Горы.
— М-да…а еду на яд не проверяешь? Султаны так делают.
— До такого не дошло ещё, слава богу.
— А ты не фыркай. Весть привёз я счастливую и печальную. Не знаю как подступиится.
— Ты и не знаешь? — улыбнулся Пушкин.
— Представь себе. Если не ходить вокруг да около, то преставился старик Гончаров.
— Не может быть?! Николай Афанасьевич?!
— Николай Афанасьевич.
— Не такой он и старик. Но отчего?
— Это самое интересное, дорогой друг. Яд.
— Да брось!
— Вот так. Скончался и он сам и его метресса очередная. Отравили.
Пушкин был потрясен и, что греха таить, втайне рад.
— Точно знаешь, что яд?
— Совершенно. Московская полиция передо мной секрета не делает.
— Боже мой… но кому понадобилось? Бедная Таша, это ранит её.
— О, за неё не беспокойся. Чёрное ей к лицу.
— Надо как-то подготовить её к подобному удару.
— Я для того сам и приехал.
При всем внешнем пафосе и самоуверенности, Нащокин был прав. Среди друзей Александра, Наталья легко переносила почти его одного. Чем-то нравился и ей этот балагур. Мать её, напротив, испытывала к Нащокину смесь из брезгливости и ненависти. Виной тому индийские алмазы, подарок императрицы Елизаветы Алексеевны своей фрейлине ко дню свадьбы. Они должны были войти в часть приданого Натальи Гончаровой, но находились в залоге. Пушкин обязался выкупить их, но поленился и поручил дело Нащокину, который попросту забыл. Так уникальный подарок пропал.
— Самое смешное здесь то, как именно подмешали яд. Представь себе — в шампанском!
— Представляю. Даже лучше, чем ты думаешь.
— О чём ты?
— Так. Ничего. Что же теперь будет? Ехать в Калугу? Бедная Натали…
— Наследство обещает стать не из лёгких, так что бедный здесь её брат. По предварительным подсчётам известных мне кредиторов, долгу на имении за миллион.
— Что деньги, — печально заметил Пушкин, — человек умер.
— Хоть и свинья?
— Хоть и свинья. Но, значит, такова Божья Воля.
Степан обдумывал дальнейшие действия. Барское «будешь управляющим как и раньше» было понятно Пушкину, но не ему. Хозяин подразумевал, что рассчитывает на прежние доходы. Степан размышлял об ответственности. Господское прикрытие — не просто слово, но и чрезвычайно выгодное дело, ежели подойти с умом. И дед и отец обладателя его нынешнего тела иначе и не подходили. Суть схемы была проста до гениальности. Любой крестьянин (крепостной) по приезду в город или ещё какое место в целях торговой или
В теории все выглядело так: некто накопил условную тысячу рублей и вздумал торговать. Тогда он идёт к барину и тот выписывает ему аттестат, что имярек обладает данной суммой. А то и вовсе, что сия тысяча его, барина деньги, а некто лишь исполнитель его воли. Некто проводит торг и платит барину повышенный оброк с прибыли. Второй вариант нёс в себе опасность лишиться всего, если барин внезапно уверует, что здесь и взаправду его деньги. Всё зависело от того каков именно барин, что он за человек. Верить ему или нет? В случае когда верить можно было, некоторые умники записывали на господ огромные суммы. К чему вести торг от себя, когда можно от другого? Если барин даже не представлял какие именно капиталы участвуют от его имени (как и обстояло дело в славной древней семье Пушкиных, Сергей Александрович ставил подпись не то что не глядя, а предоставляя право самим вписывать нужные цифры), то доход доставался крепостному, а убытки, если все окажется дурно — барину. Самые хитрые брали в оборот и своих соседей, выставляя не одну крупную сумму, а словно складчину. Много было нюансов и тонкостей, суть при том оставалась застывшей в вечности. Доход — себе, потери — кому-то ещё. Говоря Пушкину, что «деньги — твои, барин», Степан почти не лукавил. Практически всё было записано на Сергея Львовича. Тот бы весьма удивился, узнай что миллионер. Но физически все деньги находились в руках Степана, и в случае чего могли исчезнуть, не найтись. В свете новых обстоятельств требовалось свести бухгалтерию к единому знаменателю, а главное — культурно вывести средства из формального владения ими Александром. Нельзя сказать, что у нового-старого управляющего не имелось своего, было, из накопленных и утаенных прибылей за три поколения, но и здесь он видел небольшие затруднения. Благородный Пушкин выписал вольную по всем правилам, но даже не подумал добавить важные строки «со всем нажитым капиталом и имуществом». Степан задумывал убить двух зайцев через выигрыш царского пари. Только вот как бы поставить на кон «хозяйское», а получить уже «свое»? Он всё больше склонялся к методу выбивания клина клином, то есть прямому объяснению своих затруднений Александру Сергеевичу, когда вбежавший без стука слуга, из приставленных к дому Пушкиных, принёс ошеломляющее известие о нападении на барина.
— Ох, брат, отпусти. Видать смертушка моя пришла, — страдал Нащокин в руках лакеев, когда его вносили обратно в дом, — то все от жадности моей непотребной. Ну что мне стоило сказать пятьдесят тысяч, а?
— Молчи, тебе отлежаться надо. — Пушкин огромным волевым усилием сдерживал рвущийся наружу хохот, делая скорбное лицо, чтобы не обидеть товарища. Нащокин пострадал самым нелепым образом.
Пообещав Пушкину всячески удерживать его от соблазна поставить на карту-другую, Павел Воинович потащил друга в игорный дом. Александр едва успел чиркнуть пару слов супруге, чтобы ждала его возвращения для важного разговора.
— Играть буду я, а не ты, — объяснил Нащокин свой замысел, — таким образом тебе ничего не грозит. Кстати, давай сюда деньги.
Им удалось произвести фурор как своим появлением (Нащокина знали, помнили и любили больше Пушкина), так и манерой игры. Павел поставил тысячу на тройку и выиграл. Затем он поставил пять тысяч на семёрку и выиграл вновь.
— Что дальше — туз? — Спросил чей-то голос.
— А вы умеете читать! — подтвердил Нащокин, делая ставку уже в десять тысяч. И опять ему улыбнулась удача.