Крепостной Пушкина 2
Шрифт:
— Жаль, — отвечал невозмутимо Толстой, — но это непременное условие для достижения достойного результата в интересующем вас деле, друг мой. Поверьте моему опыту. Весь секрет и того и другого заключён в том, что рука не должна дрожать.
Нащокин предпочёл поверить. Толстой сжалился над попавшим в затруднительное положение человеком и дал совет играть как умеет, но только с теми, кто любит проигрывать.
— Разве тебе неизвестно как играют эти люди? Проигрыш для них — удовольствие. Таким путем они показывают достаток, богатство.
— Но
— Будет немного скучновато, — признал Толстой, — и слушать их истории часто мука. Играть неинтересно, учитывая их рассеянную склонность держать карты таким образом, что их видно партнёрам. И в «фараон» они не сядут никогда. Но тем не менее…
— Отчего же тогда шулеры не оберут их до нитки?
— Оттого, что эти славные мужи никогда не сядут играть с шулером. — с улыбкой пояснил Толстой непонятливому товарищу.
Нащокин последовал совету и быстро поправил свои дела, но жаловался, что разлюбил карты.
Всё было бы хорошо, будь подобное возможно с его характером. В столицу Павла привела нужда, иначе он бы не покинул столь любимую им Москву, город славившийся как обитель самых странных чудаков той эпохи.
— Сколько тебе нужно? — не стал томить друга Пушкин.
— Черт возьми, теперь даже не знаю!
— Отчего так?
— Да вот так. Думал перехватить тысяч десять, много двадцать. Но вся эта обстановка… в Москве гуляют слухи безумные даже для неё. Ты теперь генерал?
— Статский советник. И Камергер.
Нащокин присвисинул.
— Жаль, что ты не смог быть на свадьбе. Эх, вот сейчас бы её сыграть. Ты был бы шафером, весь в орденских лентах… Андрея-то дали?
— Нет, что ты. — рассмеялся поэт. — Анна на шее и Владимир в петлице.
— Все равно жирно. Значит правда?
— Смотря что.
— Ну вся эта история, о которой только и говорят.
— Смотря что говорят. Сам знаешь — в одном конце Невского чихнешь, на другом скажут —… здесь Пушкин использовал слово из лицейских времен. Нащокин засмеялся.
Лакей доложил, что «кушать подано», и Александр провел гостя в смежную комнату, где их ожидал великолепно сервированный стол.
Степан устало протер слипающиеся глаза.
«Этот мир когда-нибудь утонет в бумагах.» — подумал он, распечатывая очередной «рапорт».
Из Болдинского имения доклады приходили еженедельно, и, несмотря на временной лаг, ему удавалось держать руку на пульсе событий. В отличии от Петербурга, в провинции всё было тихо. Следствие по делу избиения (так было написано) семьи Калашниковых продолжалось с упорством любого дела зашедшего в тупик. Куда большей заботы и внимания требовали текущие дела. Их было просто много.
Писали обо всем мало-мальски значимом. Прошения, доношения, объявления, реестры, всё аккуратно учтённое проходило перед глазами.
Суммы оброка, разложенные на крестьян трех категорий соразмерно их доходам, задолженности, арендные выплаты за
Сколько родилось младенцев, их имена (считали от крещения, ранее в списки не вносили), сколько мальчиков и девочек, сколько людей умерло, по каким причинам, с особыми метками у внесённых в ревизские списки.
Сколько людей в отходничестве, в каких городах, при каком роде занятий, на какой срок. При этом ушедшие в пастухи или бурлаки всё равно приписывались к какому-либо городу. Вопросы паспортов, их продления и получения новых. Займы под залог имущества, от оловянной посуды и до женских украшений, со стороны не имеющих средств, но желающих уйти на заработки.
Сдача в рекруты «ненадежных и пьяниц», наказания провинившихся, кого батогами, а кого и плетьми. Бабам — розги. Как мирской сход решит. Покупка других крепостных на имя барина, то есть неофициальные для государства «крепостные крепостных», кто поручители недоимщиков, как идёт подготовка к восстановлению усадьбы (заготовлялся материал), да и просто доносы друг на друга, всё собиралось старостами и посылалось в Петербург.
«Прочёл бы это сам Сергеевич, вот хоть как Митрофан сын Макаров заложил ендову, дабы „пачпорт“ выправить, то иначе бы на всё глядел, — раздражённо подумал Степан, — или как Иван Алёшкин осерчал и жинку свою в телегу запряг, да прокатился пять вёрст. Непорядок? Ещё бы. Вот сход и постановил бабу выпороть для порядка. Впрочем, нет, это Сергеевичу не надобно. Тонкая душевная организация пострадать может».
— Так все-таки сколько тебе нужно, Войныч? Ты говори, не стесняйся. И не копейничай, я сейчас при деньгах. Лучше сразу обговорить. А то напьёмся, себя забудем.
— Коли так, давай сто! — Нащокин ловко подцепил рябчика.
— Ради бога. Нынче же дам.
— Вот это по-нашему! Признаюсь как на духу, мне и тридцать за край, но раз есть возможность, возьму сто. На всякий случай.
— Да никаких проблем.
— Москва не Петербург, там тридцать тысяч как здесь сто и будут… а сто как миллион! Сам знаешь. Признайся, ты открыл секрет? Всегда был умён. Даже не удивлюсь.
— Какой ещё секрет?
— Философского камня.
Друзья расхохотались. Пушкин предупредил, что если ему придёт в голову мысль сегодня поехать играть в карты, остановить его непременно. Павел кивнул и продолжил распросы. Вообще говоря, разговоры о деньгах считались в обществе за моветон, но правило мгновенно нарушалось в случае их наличия, не столь и частого у благородных людей. Неприлично то, что приводит в смущение, а раз они, деньги, есть, то и смущаться нечего. Оттого Александр с удовольствием отвечал на вопросы приятеля.