Крещение (др. изд.)
Шрифт:
— А я, Дима, приду в твой батальон, и будешь ты заговорен и от пуль, и от осколков.
— Вот, значит, тебя мне и не хватало. Хотя я и без того счастливый, удачливый. Может, я, как ты говоришь, заговорен от самого рождения.
— Значит, быть тебе генералом! Вот и капитанские шпалы уже у тебя. Только петлицы–то другие бы пришить: эти выцвели, исколоты. Да и подворотничок, из чего он у тебя?
— Вот я же и говорю, что нам не хватает тебя: мы все там позапустились. Перед тобою подтянемся. Уверяю.
Оба улыбнулись.
Он скорой рысью выехал за деревню, размял лошадь, согрелся сам и, зная, что его ждут
Но вернулся на позиции озабоченным: ведь с затаенным нетерпением будет сегодня ночью следить за действиями его батальона вся дивизия. Все ли пойдет так, как задумано, не подкинут ли немцы какой каверзы? Уж что — что, а воевать они, проклятые, понаторели. Въехав в свой овражек, внезапно, но твердо решил общее руководство проникающими в тыл к немцам подразделениями взять на себя. Определенность места, смело выбранного им, ясное понимание своей роли в предстоящем бою вернули Филипенко бодрое настроение.
«Отчего это мне так хорошо сейчас? — вопросительно подумалось Филипенко, — Даже и не помню, когда так было».
Не доехав до своего шалаша каких–то метров семьдесят, увидел старшину Пушкарева и его разведчиков. Они притыкали к отвесному берегу оврага свой шалаш из свеженарубленных дубков.
— Ты на хрена городишь эту ахинею? — остановился Филипенко перед Пушкаревым.
Тот с умной крестьянской медлительностью вытянул из–под ремня свои рукавицы, надел их и, сочтя, что при форме, доложил:
— Ведем наблюдение, товарищ капитан. И есть новости…
— А это зачем? — комбат кивнул на дубки, сваленные под берегом.
— Жилье, товарищ капитан.
— Люди пусть отдыхают, сам ко мне.
Отъезжая от разведчиков, услышал, как кто–то из них сказал:
— Конечно, за чужой щекой зуб не болит.
Перед входом в свой шалаш остановился, — пораженный красотой рисунка на ковре. Подумал: «Ковер–то двусторонний. В Ташкенте, на старом рынке, с руками бы оторвали. Хозяйка, может, слезами изошла по нему. Ни Благовка, ни Орел, ни сама Россия, поди, так не беспокоят ее, как этот ковер. А его вон снизу подпалили…»
По ту сторону ковра, в шалаше, Охватов, смеясь, понукал кого–то:
— Ну–ну…
Незнакомый голос без сердца передразнил его:
— Вот тебе и «ну–ну». Не понял, что ли? Ближе–то подошел — красная занавеска на окне. Откуда она могла взяться? Потом проморгался: не занавеска, а харя тестя во все окошко.
Филипенко откинул ковер, и под ноги ему, выбираясь наружу, полз Урусов, придерживая сползавшую с головы шапку и тихо смеясь. Охватов, стоя на коленях, хохотал во все горло. Полушубок на нем и валенки были густо измазаны глиной. На вопросительно–строгий взгляд комбата с готовностью ответил, берясь за отложенную лопату:
— Стена оттаяла, и я решил заглубиться. Теперь и для начштаба будет теплый уголок. Он пятку отморозил.
Филипенко сел на хворост, стянул с раненой ноги валенок и в шерстяном носке с проношенной пяткой начал шевелить пальцами, кривясь от боли.
— Возьмем Благовку — и хоть снова иди в
— Товарищ капитан, а что это вы о Благовке? Брать будем? Ии–эх, даешь Благовку! — Охватов весело заторопился, полез к выходу прямо через костер.
— Но–но, ты! Язык за зубами. Да и почистись. Смотри, на кого похож!
Как только адъютант старший Спирин вернулся в батальон и рассказал, что план ночной операции в дивизии утвержден, политрук Савельев собрал под бережком коммунистов. Весь день фашистская оборона была неспокойна, поэтому собрание было предельно кратким.
— Товарищи коммунисты, — говорил Савельев без всяких записей, — командование доверило нам начать операцию по захвату берега. Скажите своим товарищам во взводах, если мы успешно выполним это задание, улучшатся и станут неприступными для фашистов позиции нашего батальона, полка, дивизии и армии. И еще. Нам нужна победа. Пусть небольшая, но победа, чтоб каждый наш боец знал, что инициатива в наших руках, что отныне только мы хозяева положения. Да оно так и есть.
Резолюция собрания гласила:
«Считаем необходимым улучшить и укрепить свои позиции. Постановили: смелым ударом сбросить фашистов на лед, уничтожить и стоять на берегу до последнего дыхания».
Потом Савельев записывал коммунистов в штурмовые группы и последним приписал себя.
О времени выступления бойцы пока ничего не знают, им объявят поздно вечером. Узнают и обрадуются, а вместе с тем и опечалятся: все, что ни делается, делается к лучшему, но для кого–то эта ночь будет последней ночью, кто–то уж никогда больше не увидит солнца. И как ни будь командир умен и храбр, как ни талантлив и ни смел его план, все равно будут жертвы, все равно сложит свою голову какой–нибудь волгарь или уралец в холодных снегах Орловщины, под деревней Благовкой, в которой не только никогда не был, но даже и не знал, что существует на белом свете такая деревня с хорошим и таким обнадеживающим названием.
XIX
В шалаш влез старшина Пушкарев, доложил, что явился, и, встав на колени, перекрестился шутки ради, а потом подвинул из–за спины свою объемистую кирзовую сумку, достал план немецкой обороны, начерченный неумелой рукой и без масштаба. Филипенко, бережно натянув на больную ногу валенок, взглянул на схему и недовольно заметил:
— Ты хоть бы взял Боевой устав да поглядел на условные–то знаки. Вот это что у тебя?
— Станковый пулемет.
— А это?
— И это.
— Хм. Станковый пулемет. Это скорей на чирка походит. Молодые утята у нас такие–то, на Челябинских озерах. Что же ты их, старшина, натыкал под каждый куст?
— В том–то и дело, товарищ капитан, все они засечены нашими наблюдателями.
Филипенко так стиснул зубы, что они скрипнули, желваки у него набрякли, а по щекам пошел легкий нервный румянец.
— Неужели они о чем–нибудь догадываются? Это непостижимо, слушай. Мы же сегодня должны скрытно, без единого выстрела провести к ним в тыл пять взводов. Это как по–твоему, а?
Старшина молчал, лицо у него озабоченно вытянулось; Филипенко крутил перед глазами старшинскую схему и, почувствовав на груди и плечах жарко согревшуюся нательную рубаху, скинул с пуговиц петли полушубка.