Крещение (др. изд.)
Шрифт:
— В такую–то ночь только и идти — меньше всего он ждет, — говорил боец, хакая прокуренным горлом и утянув всю голову в высокий овчинный воротник.
— Добровольцам по двести грамм сулили.
— Семи хватит.
— Меня в поясницу секануло — осколок в кило, если сказать, будет.
— Ври давай.
— Зря я, пожалуй, вызвался: свербит под сердцем.
— У тебя и прошлый раз свербило.
— Спелым арбузом откуда–то панесло. Не чуешь?
— А вот мать моя, покойница, частенько говорила, что, ежели которому умереть,
— Надоел ты, Абалкин, со своими приметами. Такой молодой, а под самую завязку суевериями напичкан. Откуда это у тебя, Абалкин?
— От ума это, надо думать, товарищ политрук, — обстоятельно и рассудительно говорит Абалкин каким–то мятым голосом. — От ума, потому что ум человеческий во всем должен иметь отчет и предел. Вот возьмем, скажем, тол. Что это такое? Взрывчатка. Верно. А почему эта чертова взрывчатка, где больше сопротивление, туда и бьет пуще? Вопрос? Вопрос.
— Ты, Абалкин, куда–то далеко махнул.
— Это к примеру. Ну ладно, с толом, верно, не всякому по уму. А вот с погодой или затмнением солнца…
— Не затмнением, Абалкин, а затмением, — усмехнувшись, поправил политрук и ловко покачнул перед бойцами авторитет говоруна Абалкина, которого слушали все со вниманием. Заулыбались и бойцы.
— Пророк, научись говорить…
— Так и так можно, — нашелся Абалкин и продолжал твердо и авторитетно: — Словом, многое научились мы определять и предсказывать. А самого главного сказать не можем. Не можем же. Вот что будет с тобой к утру, никто не скажет. И сам ты не знаешь. А знать охота, потому человек и собирает приметы, разгадывает сны, и зачастую, знаете, суеверия эти сбываются. Поэт Пушкин, товарищ политрук, сильно, говорят, был суеверным.
— Точно, точно, Абалкин, кха, — это заговорил тот, с прокуренным горлом. — Кха, Абалкин, кха, правильно все рассудил. Вот дед у меня, кряж березовый, десятый десяток разменял. И за всю свою жизнь, кха, один раз только болел. Ветрянкой. А потому, кха, Абалкин, что он верил в приметы. Как, говорит, кха, Абалкин, увижу–де черную корову во сне, обязательно репы досыта наемся. А если, говорит, репы поем — кустанайский тесть беспременно приснится. Тут даже взаимосвязь наблюдается, кха. Не так ли, товарищ политрук?
— Ох, ребятушки, удалые головушки, всем карачун будет не нонче, так завтра. У немчуры снарядов много. — сказал кто–то из бойцов и загремел котелком.
На него сердито зашикали, заматерились:
— Да ты это что, сволота?!
— Говорили же, котелки не брать.
— Ах, сука. Вот пойди с таким — всем карачун.
— Ох и народ! Ох и народ!
Далеко в сугроб вылетел выпнутый сильной ногой котелок, и хозяин молча полез за ним, зарыл в снег. Всем это понравилось, потому что надеялся человек вернуться и взять свою посудину. Вот так и надо, с верой в завтрашний день. А говорить — тоже примета, — говорить больше о худом
— Ну–ка иди сюда, — приказал политрук Савельев тому, что зарыл свой котелок в снег. — Ты что же это всем нам смерть пророчишь: карачун да карачун? Чтоб всех убило, так не бывает. Может, ты того, струсил? Так ты скажи. Здесь добровольцы, они поймут тебя.
Боец молчал.
— Может, останешься, если слабит? Дело добровольное, повторяю.
— Добровольное по нужде. Сам не пойдешь — пошлют. Немец, он железный — все до единого лбы о него расшибем. Хочешь не хочешь, а идти надо. Приходится идти.
— Немец, говоришь, железный?
— А то нет.
— А вот и нет. Вон сегодня наши разведчики притащили «языка». Это, я вам скажу, вояка не из последних: значок у него на груди — «Участник пехотных атак». Так он говорит, что в элита–егерском батальоне награжденных этим значком всего десяток–полтора. Словом, у них все, кто ходил в атаку на русских, считаются героями — даже в поездах им дают отдельное место. Специальными конвертами снабжают, чтобы дома знали, что письма от сына–героя. А ты сколько раз ходил в атаку? Вот теперь и прикинь, кто из нас железный — немец или мы.
— Сопля тонка у фрица тягаться с русским!
— Этих егерей, что сидят перед нами, перебросили из–под Тима. Когда их выводили из боевых порядков, то предупредили, что отправят в Краков на переформировку, потом во Францию вроде. Но вместо Франции — Мценск. Так егеря все без исключения плакали, рассказывают, когда узнали, что их оставляют на Восточном фронте. А ты говоришь — немец железный. Мы железные–то. И знать надо, что немец — в вечном страхе перед нами. Да нам и трястись–то стыдно — мы, как ни скажи, дома. В своем доме мы. Стыдно нам трусить…
— Политрука Савельева к комбату, — передали из уст в уста, и политрук поднялся с корточек, пошел к комбатовскому шалашу, костисто–длинный, локти навыверт, с маленькой кирзовой сумочкой на боку. Сними с него сумку — и не отличишь от рядового. В батальоне все рядовые знают его и считают своим, потому что он не говорит трескучих слов, со всеми на «ты», по–свойски грубовато–прост, даже спорит с бойцами и спорит не всегда удачно, или, вернее сказать, без особой настойчивости.
— Мы его боимся, а он нас втрое, — бодрясь, сказал хозяин котелка.
Бойцы, провожая взглядами комиссара, не заметили, как на тропинке вдоль берега в сопровождении трех автоматчиков появился полковник Заварухин. Первые, увидевшие его, не поднялись: не успели. Не поднялись и другие — эти уж не узнали вроде. А командир полка шел, как всегда, грудь в ремнях, вперед, шаг скор и легок. И автоматчики за ним один к одному, шаг в шаг. И все замерли, цигарки спрятали, даже дымок табачный перед носом разогнали.
Заварухин сунулся было в шалаш комбата, но там пушкой не пробьешь, потребовал Филипенко на выход и говорил с ним один на один в сторонке.