Крест и король

Гаррисон Гарри

Физиономия Карли расплылась от радости.

– Конечно! Длинный здоровенный парень вроде тебя, мускулы как у кузнеца. Говоришь как иностранец, сплошная загадка. Ты не забывай, эти бабы, они же все скучают. Никогда ничего не происходит. Им не разрешают подходить к дороге, где хоть кто-нибудь мог бы на них позариться. А на болото никто не заходит. Они видят одни и те же лица со дня рождения и до дня смерти. Я тебе говорю… – и Карли пустился в россказни, как девушки Дитмарша бывают рады любой прихоти симпатичного прохожего – да хоть бы и безобразного, – пока Шеф помешивал варево и накручивал на прутики полоски теста, чтобы обжарить на огне. Он не считал, что

план Карли удастся, нет, с кем угодно, но только не с ним. Но в свой морской поход он, прежде всего, отправился с одной-единственной целью: забыть свадьбу Альфреда и Годивы. Ему следует использовать каждую возможность снять с себя это заклятье. Но особенно рассчитывать не на что. Чтобы изгладить его воспоминания, понадобится нечто большее, чем девка из болотной деревни.

* * *

Через несколько часов, возвращаясь темной ночью по болоту на стоянку, Шеф в который раз поразился собственному равнодушию. Все произошло примерно так, как он и предвидел: они пришли в деревню в тот час, когда добрые люди выходят на улицу поболтать, обменялись со случайно встреченными жителями новостями, Карли бросал многозначительные взгляды по сторонам и быстро перекинулся парой слов с одной девушкой, а затем и с другой, пока Шеф отвлекал внимание их мужчин. В сумерках они для виду ушли из деревни, а затем прокрались обратно, в ивовый шалаш, смотрящийся в стоячую воду. Девушки появились запыхавшиеся, испуганные и взволнованные.

Шефу досталась пышечка с надутыми губками. Сначала она была кокетливой. Потом презрительной. И под конец, когда поняла, что сам Шеф уже ни на что не надеется и вовсе не тревожится из-за своей несостоятельности – заботливой. Она погладила его изуродованное лицо, нащупала через рубаху шрамы на спине.

– Ты знавал худые времена, – сказала полувопросительно.

– Еще хуже, чем эти шрамы, – ответил он.

– Знаешь, нам, женщинам, тоже тяжело, – сказала она. Шеф вспомнил о том, что видел при разграблении Йорка и на руинах Эмнета, вспомнил о своей матери и ее женской доле, о Годиве и Альфгаре, о розгах, об истории Ивара Бескостного и его зверствах с женщинами; наконец, задумался о девушках-рабынях, заживо погребенных со сломанными спинами, на кости которых он наткнулся в могильнике старого короля, и не ответил ничего. Затем они полежали молча, пока назойливый шум, который Карли производил со своей подружкой, не утих во второй раз, уже окончательно.

– Я никому не скажу, – прошептала она, когда довольная парочка вылезла из сырости и грязи. Никогда он ее больше не увидит.

«Меня должно беспокоить, – осознал Шеф, – что я не такой, как все. Но почему-то не беспокоит». Он остановился, нащупывая твердую почву тупым концом копья. В темноте что-то булькнуло и глухо шлепнулось в воду, а Карли, охнув, вытащил меч.

– Это просто выдра, – заметил Шеф.

– Может быть. Но разве ты не знаешь, что на болотах водятся и другие твари?

– Какие, например?

Карли помялся.

– Мы зовем их кикиморы.

– Мы тоже. Огромные существа, живут в жиже и хватают детей, которые подошли слишком близко. Страшные женщины с зелеными зубами. Покрытые серыми волосами руки, которые высовываются из воды и переворачивают лодки охотников, – добавил Шеф, приплетая заодно побасенку, слышанную им от Бранда. – Мерлинги, что сидят и пируют…

Карли цапнул его за руку:

– Хватит! Не называй их. Они могут услышать и тогда явятся.

– Таких тварей не существует, – отвечал Шеф, снова нащупав дорогу и выходя на надежную тропу между двумя омутами. – Просто народ выдумывает истории, почему люди не возвращаются назад. На таком болоте, чтобы пропасть, кикимора не нужна. Смотри, вон за тем ольшаником наш лагерь.

Когда

они достигли края расчищенной под лагерь поляны, где все уже неподвижно лежали под одеялами, Карли взглянул на Шефа.

– Я тебя не понимаю, – сказал он. – Ты всегда уверен, что тебе лучше знать. Но действуешь ты как лунатик. Или ты послан богами?

Шеф заметил, что Никко не спит и потихоньку подслушивает на своем наблюдательном посту в тени.

– Если так, – отвечал он, – надеюсь, что завтра они мне помогут.

* * *

Этой ночью во сне он почувствовал, что загривок его сжимают стальные пальцы, вертя его головой то в одну, то в другую сторону.

Первое видение открылось где-то на безлюдной равнине. Юный воин стоял, с трудом удерживаясь на ногах. Оружие его покрывала почерневшая кровь, и кровь текла по его ногам из-под кольчуги. В руке он сжимал сломанный меч, а у ног его лежал другой воин. Откуда-то издалека Шеф услышал голос, поющий:

Шестнадцать ран я получил, и мой сломался меч,Глаза мои закрыты, не вижу, куда мне идти.В сердце меня сразил меч Ангантира,Кровь проливающий, закаленный ядом.

Мечи не закаливают ядом, подумал Шеф. Закаливание – это когда сильно нагретую сталь резко охлаждают. Почему в воде охлаждение недостаточно резкое? Может быть, из-за пара, который от нее идет. Что же такое пар?

Пальцы на шее неожиданно ущипнули его, словно заставляя не отвлекаться. На краю равнины Шеф увидел летящих хищных птиц, и голос снова заговорил нараспев:

Голодные вороны собираются с юга,Белохвостые стервятники вслед за братьями летят,В последний раз стол яств я им накрыл,Моей нынче кровью птенцы войны насытятся.

Позади птиц Шефу на миг пригрезились женщины, их несущиеся по ветру силуэты, а совсем вдалеке – открывающиеся в неясной дымке огромные двери, которые он видел раньше, двери Вальгаллы.

Итак, герои умирают, сказал другой голос, не тот, что раньше. Даже в оцепенении сна Шеф почувствовал пронзительный холод, узнавая в том голосе зловещие иронические нотки своего покровителя, бога Рига, чей амулет-лесенку он носил на шее. Это смерть Хьялмара Великодушного, продолжал голос. Сошелся в схватке с шведским берсерком, вот и два новобранца для отца моего, Одина.

Видение исчезло, и Шеф почувствовал, что его глаза сверхъестественным образом поворачиваются куда-то в сторону. Миг, и в поле зрения возникло новое видение. Шеф смотрел вниз на узкую соломенную подстилку, лежащую на земляном полу. Помещение было где-то в стороне от главных комнат, может быть, чулан где-нибудь в углу, холодный и неудобный. На подстилке корчилась старуха, корчилась в муках, но осторожно. Шеф знал, что ей недавно было сказано, что она умирает, сказано лекарем или коновалом. Не из-за болезни легких, которая обычно уносит стариков зимой, но из-за опухоли или внутреннего повреждения. Она страдала невыносимо, хотя боялась признаться в этом. У нее не осталось родственников, если у нее были муж или сыновья, они уже умерли или покинули ее, она жила скудной милостью чужих людей. Причини она хоть какое-то беспокойство, и лишится даже своей подстилки и куска хлеба. Жива ли она, не имело значения.