Крест и полумесяц
Шрифт:
Из-за спины Аслана вышел высокий человек в темной строгой черкеске, голову которого украшала большая кипельно белая чалма. Взгляды людей скрестились на нем, словно он был источников всего сущего для них.
— Шамиль… Шамиль… Шамиль… — побежал между ними восторженный шепоток. — Имам Шамиль…
Имам взмахнул руками, привлекая к себе внимание.
— Не надо шуметь братья. Сейчас во всем разберемся. А вы расходитесь, расходитесь. Дел у нас невпроворот, — имам остановился рядом с Вачей, и смерил его взглядом. — Поговорим.
Имам Шамиль, не оборачиваясь, двинулся в сторону того самого стеклянного дома, который
— Много я о тебе слышал, Вача. Разное рассказывают… Мол, храбрый ты до безумия; в сражении в тебя, словно страшный дух вселяется. Рубишься так, что враги от тебя шарахаются, — Вача, слушая, хмурился. Правда это была. Едва в его руке оказывалось оружие, на него накатывалось самое настоящее безумие. В таком состоянии он ни своих, ни чужих не различал. Любой под удар его клинка попасть мог. — Еще говорят, что ты никогда не предаешь. Верный, как пес. Видно, поэтому и гол, как сокол. Так?
Вача опустил голову. Что тут скрывать? Кому давал он клятву, того и держался. Только такое не сильно в почете в его ремесле. Большое богатство любит изворотливых и хитрых. С верными и твердолобыми деньгам совсем не по пути.
— Хватит по свету шастать Вача. Бродишь, как неприкаянный, а у самого ни кола, ни двора. Что ты там ищешь, воин? Свободы, богатств или может смерти? Что молчишь? Здесь твоя судьба, твой дом и твоя семья, — глубокий голос имама успокаивал, внушал доверие и уверенность. Этот голос хотелось слушать и слушать. — Ты здесь должен быть… на земле своих предков.
Тяжело вздохнув, Вача остановился. До стеклянного дома оставалась всего пара шагов.
Он поднял голову к небу, затянутому свинцовыми облаками. Задержал взгляд на верхушках скал, потом — на массивных сторожевых башнях. Все здесь было таким родным, пусть и чуть подзабытым, что сжималось сердце. Вача почувствовал, как накопившееся за долгие годы напряжение готовилось вырваться наружу. Господи, как же он соскучился по всем этим местам.
— Эх, Вача шляешься на чужбине. Все и всех позабыл… Ты лучше посмотри, как все здесь поменялось. Пошли со мной. Посмотришь своими собственными глазами.
Имам открыл стеклянную дверь теплицы и пропустил вперед бывшего пленника.
— Это теплица, стеклянный дом для выращивания овощей и фруктов, Вача. Уже больше двух десятков таких теплиц построено в соседних селениях. Совсем скоро на столе в каждой сакле будут свежие овощи. Дети станут меньше болеть, — имам махнул рукой на аккуратно подвязанные огуречные плети, богато усыпанные зелеными плодами. Рядом тянулись к верху метровые кусты томатов, украшенные аппетитными красными шарами. — Попробуй, Вача! Сорви и попробуй! Это помидор.
Вача нерешительно сорвал небольшой томат, осторожно, с опаской, надкусил его. Потом еще раз. На лице появилась робкая улыбка. Вкусно оказалось.
— Это лишь начало, Вача. Скоро все станет по-другому. Люди совсем забудут о голоде. Бездомные абреки перестанут грабить караваны. Торговцы людьми забуду дорогу на Кавказ, — с жаром продолжал имам Шамиль, увлекая Вачу из теплицы наружу. — Ты со мной?
Тот замер, не зная что ответить. Но встретив взгляд Лейлы, по-прежнему, стоявшей у мечети, решительно кивнул.
— Поговаривают, что у османов ты фейерверками занимался. Так? — Вача опять кивнул. — Есть у меня, как раз для тебя
[1] Биссмилляхи Рахмани Рахим — басмала, фраза, с которой начинается каждая мусульманская молитва.
[2] Абзи — уважительное обращение к старшему.
Дела житейские, рабочие
– //-//-
Деревянный молоточек с силой ударил по столу, сотрясая его поверхность. Когда шумное разноголосье в зале суда стихло, молоточек был отложен в сторону. Затем судья, тряхнув тщательно припудренными светлыми кудрями парика, поднялся.
— Родион Михайлович Котельников, учительствующий в 1-ой тифлиской мужской гимназии, обвиняется в распространении вредных измышлений против законом установленных властей и власти Его императорского Величества, — с важностью начал вещать он, и громкий голос его гулко разносился под высокими сводами зала. — В соответствие с Уложением о наказаниях уголовных и преступлениях лишается всех прав состояния и ссылается на каторжную работу на заводы на 4 года.
Едва прозвучало последнее слово, Котельников, высокий нескладный парень со спутанными черными волосами, опал на стуле. Из него словно стержень вынули. Он непонимающе мотал головой, что-то бормотал невнятное.
— Подымайся паря, — хлопнул его по плечу волосатой лапищей усатый солдат, вставший рядом. — Не куксись, малохольный. Сделал дело, должон таперича ответить, — он поднял парня за шкирку, как кутенка, и поставил его на ноги. — Стой! Сто, тобе говорят, — солдат опять тряхнул Котельникова, все норовившего свалиться на стул. — А таперича пошли. Чай, остальные кандальники заждались уже.
Бедолага же его не слышал. В его голове все это время снова и снова прокручивались недавние события, приведшие к сегодняшней трагедии. Перед глазами стояло бешенное лицо начальника гимназии Георгия Поликарповича Добролюбова, отца его ненаглядной Сашеньки, оравшего что-то совершенно невообразимое. На Родиона летели слюни, его кляли последними словами, которые заставили покраснеть от стыда и портового грузчика. А он еще надеялся на благоразумие Добролюбова, что сможет убедить его дать согласие на брак со своей дочерью. Господи, каким же глупцом он был! Думал, что сможет быть рядом со своим ангелочком, Сашенькой. Строил какие-то планы, воздушные замки, в которых кружился в стремительном вальсе вместе с ней. У него даже хватило решимости и мозгов высказать все это ее отцу, который уже на следующий день настрочил в полицейское управление донос. В анонимной бумаге незамысловато описал, что Родион Колесников распространяет на уроках в гимназии вольнодумные мысли, помышляет нехорошее против государственных устоев и даже хулит самого Государя-императора. После этого все и началось.
… Толком пришел в себя Родион лишь в пересыльной тюрьме. Когда с его глаз спала пелена отчаяния, в нос ударила тошнотворная вонь. Камера десять на десять метров была переполнена самым разным людом: уголовники в душегрейках на голое тело, проворовавшиеся чиновники мелкой руки, полный дьякон с красным испитым лицом, десяток крестьян и трое звероватых горцев, ни слова не понимающих по-русски. Все вокруг галдело, шумело, скалилось. Кому-то с хеканьем били рожу, кого-то пытались разуть. Где-то у стены сидела фигура в позе орла и с чувством испражнялась.