Крест на чёрной грани
Шрифт:
– С твоего поля, Осип. Нагребла зерна да смолола.
– Неправда.
– Откуда ещё? Больше неоткуда. Сама хлеб не выращиваю.
– Не смейся. Скажи! Улыбнулась:
– Одолжила соседка.
– А у той откуда?
– Принесла с базара. В прошлое воскресенье. Я тоже сходить хочу. Долг отдавать надо. Сегодня день базарный, воскресный. Не удивляйся. Забыл, что ли?
– Ага. Думал, суббота. Подожди меня, Маргарита.
– Ешь, не торопись. Одна схожу. Если попадёт товар, то брать много не буду – сколько смогу принести.
– Мне тоже на базар надо – посмотреть, кто торгует
– Помню… Ты попросил горсть пшеницы, а он послал к чёртовой матери. Думаешь, сейчас привёз и одарит: «На-те, дорогой Иосиф Петрович!» Не одарит. Он давно уже забыл о твоей просьбе, – выговаривала Маргарита, одеваясь в выходное платье.
Между тем чашка опустела. Съел блины с несказанным аппетитом и в душе поблагодарил Данилу Севастьяныча (верил, что блинов напекла Маргарита из его муки).
Данила Севастьяныча на базаре не оказалось. Завсегдатаи-торговники, как сговорившись, повторяли одно и то же, что «таёжного пшеничника» сегодня не было. Пожалел о несостоявшейся встрече и дал зарок, пока снег не завалил пути-дороги, навестить Данилу в его потаённых местах.
Волей-неволей собирайся в путь учёный-агроном, изучай неизвестную Сибирь, смотри, что и где сеют крестьяне.
Наконец, как-то вечером Ефим Тихоныч запоздало пришёл ко мне и объявил, что собрался в дорогу и готов выехать, уже подкованы две верховые лошади, подобраны сёдла и харч заготовлен. Мне беспокоиться не о чем – садись и езжай! Ефим Тихоныч, чуткий и умный от природы человек, уловил моё благодушие и с достойной вежливостью намекнул:
– Нелёгок путь будет, Иосиф Петрович. Тайга… Ехать горами, звериными тропами, местами по дикому берегу Нии. Представляете?
– Спрашиваете? Нового человека в этих местах!
– Тогда настройтесь, как солдат перед атакой… Ружья при нас будут, без них нельзя. Бандиты шастуют по округе.
В путешествии полностью отдался во власть Ефима Тихоныча. Человек он бывалый, по тайге хаживал не раз, верно, не по этому маршруту, по которому шёл сейчас. Но всё же умение обходиться в лесу наедине помогало и выручало. Он по-хозяйски сооружал ночлег. Аккуратный, уютный балагашик получался быстро. Спалось в нём, как в горнице у гостеприимной хозяйки. И в трудную минуту проводник не терял присутствия духа. Где-то на половине путь неожиданно преградила быстротечная речуга. Известны эти горные буяны – пудовые валуны перекатывают, как игрушечные, с места на место. Прошли по берегу, посмотрели – вокруг никакого мостка… Одно остаётся: отважиться пересечь речку вплавь на конях. Ефим Тихоныч досадливо похмыкал и спрашивает:
– Не боитесь?
Что ответить? Боюсь не боюсь – надо решаться, не возвращаться же обратно. Так лишь думаю, стыдясь перед Ефимом Тихонычем за свою мужицкую робость, а на душе чёрт знает что творится: чую конец своей жизни в безвестной речушке. Не смерти пугаюсь. Что смерти бояться! Когда-то она всё равно придёт. Ко всем приходит, к царям, к королям, к бедным и богатым – и ко мне явится. Обиду только чувствовал, что плохо, если сгину, не оставив людям после себя доброго дела, потому что ещё ничего не успел. Жалко уходить-то
В какую-то минуту отрешился от всего окружавшего меня и увидел перед собою только одну цель – переплыть своенравную горянку! Говорю Ефиму Тихонычу тоном военачальника:
– Как форсировать водную преграду будем?
– Верхом на лошадях, – ответил и посмеивается. – Как же ещё? Так принято.
Что так принято, я знал. Проводник, видно, не понял меня, опять спрашиваю:
– Вместе или порознь?
– А как бы хотели?
– Вместе, рядом друг с другом…
– Э-э, Петрович, так не пойдёт. Вначале я один попытаю удачи. Зачем рисковать сразу обоим…
Я подумал. Насторожил проводник: почему он один будет рисковать жизнью.
– Сгину, так небольшая потеря для земли будет, – повторил после паузы проводник свою мысль.
Я запротестовал, с обидой сказал, что прятаться за чьей-то спиною не могу и не имею никакого права. Плыть, так вместе. Ефим Тихоныч упорствовал долго, говорил, что обязан денно и нощно беспокоиться о моём благополучии, что я должен в то же время неукоснительно подчиняться его воле. Однако в конце концов я одержал верх. Ефим Тихоныч покорился и вроде затаённо обиделся на меня – делай, мол, теперь сам как знаешь, а он, если что худое стрясётся, отвечать ни перед кем не станет. Но прошло некоторое время, и я услышал бодрый и приятный голос:
– Иосиф Петрович, приглашаю… Надо причаститься – по маленькой стопочке.
– Это зачем?
– Полагается.
– Я к зелью, Тихоныч, полнейше равнодушен.
– Не отговаривайтесь. При переправе намокнете, вода студёная, родниковая, можно застудиться. И для храбрости не лишне. Прошу.
Пришлось согласиться – убедил Ефим Тихонович. И теперь сидит он, скрестив ноги, довольный, гладит ладошкой бороду и, поглядывая на меня, посмеивается:
– Истинно так и надо. Когда-нибудь вспомните мои слова.
Прав оказался старик. Это я понял, как только коснулась ног и забулькала в голенищах ичиг вода, а уже когда очутился на берегу промокший до нити и когда не попадал, как говорят, зуб на зуб, тогда-то по-настоящему оценил проводника.
Путь продолжили утром на третьи сутки. Спустились с гор и вышли в просторную долину. Ефим Тихоныч остановил лошадь и посмотрел на меня ликующими глазами:
– Полюбуйтесь, Иосиф Петрович, что тут!
– Вижу: долина; зелень, цветы живые.
– Это же то самое заветное местечко. Оно! Видите: вон там что-то чернеет.
– Где?
– Впереди, у подножия гор.
– А-а! Разглядел. Селение?
– Возможно. Вполне возможно. Там, кажется, и Ния легла петлёй по долине.
Через полчаса мы въехали в деревню. Являла она собой когда-то тихий и, должно быть, красивый жилой уголок – сейчас угрюмо молчаливый и заброшенный. Некоторые срубленные из добротного листвяка дома стояли полусгоревшие, другие, сохранившиеся, холодно отсвечивали задымлёнными в окнах стёклами. Никаких признаков жилья. Всё пусто, забыто.