Крест на чёрной грани

Фетисов Иван Сергеевич

Воздержаться уж тут я не мог:

– Дядь Иосиф, как же вы могли забыть? Меня?!

– Тебя, Саня? Неужели?

– Правда!

Складень вмиг оказался в моей руке. Отец с Маргаритой Максимовной рассмеялись, а дядя Иосиф сказал серьёзно:

– Ну, молодец, Саня! Будь и впредь бережливым. Кто бережёт, тот и живёт.

– А вы нашу пшеницу сохранили?

– Как же – сохранил! Завтра увидите, покажу.

За разговорами ужин затянулся – время бежало незаметно. Окна заволокла густая синева. Молоденький месяц поиграл острым рогом и спрятался – до завтра,

ему тоже отдохнуть надо.

Всё прояснит завтрашний день. Ночи осталось немного. Уговариваю себя уснуть поскорее, сон не идёт – чуть прикоснётся и убегает, будто это сон чужой, мой остался в Хлебном. Отец, видно, свой взял с собой, человек бывалый, знает, что брать в дорогу – спит.

Комната для гостей рядом с хозяйской спальней, отделяется перегородкой, обклеенной обоями. Там – осторожный разговор. Я слышу, отдельные слова доносятся внятно. «Ося, я глядела на Саню, а сама думала о нашем Андрейке – был бы он такой уж рослый, радость наша». Это говорит Маргарита Максимовна. «Слезами горю не поможешь – потерю не вернёшь», – отвечает дядя Иосиф… Голоса за перегородкой утихли. Хозяева уснули. Одолела дрёма и меня.

Проснулся от воробьиного галдежа под с раскрытыми створками окном. Воробьи облюбовали освещённый солнцем невысокий куст акации и устроили утренний концерт – вставай, голубчик, хватит в постели валяться! Спасибо: вовремя разбудили!

Утро явилось весёлое. Первое – на новом месте. Хозяева и отец поднялись давно, наверно, с восходом солнца. Топотят по крыльцу, в ограде. Переговариваются. Одеваюсь и выскакиваю на крыльцо.

– С добрым утром, Саня! – слышу ласковый голос Маргариты Максимовны.

– С добрым утром, тётя Рита! – отвечаю.

Смотрю: Маргарита Максимовна уже хорошо поработала. Вечером её отвлекли, не дали посолить грузди – встала раненько и сумела управиться, кадушка заполнена, накрыта крышкой, поверх её – увесистый каменюка. Дядя Иосиф с отцом развалили на чурки брёвнышко – колют чурки, складывают поленницу. Хозяйка торопит, прохлаждаться не даёт – подошло время завтракать. А что потом? Тетя Рита опережает мой вопрос – прочитала по выражению моего лица и спрашивать теперь уже незачем. Потом – всякая работа в огороде, саду, на опытном поле.

Часто разговор то намёками, то вопросительным взглядом – обо мне. Таят от меня что-то взрослые. И чего скрывать? Я же не ребёнок – пойму, что хорошо и что плохо. Станут чему-то неволить – уйду в своё Хлебное… Там – раздолье, полная волюшка, что желает душа, то и делай.

После завтрака, когда отец с дядей Иосифом вышли во двор, тетя Рита погладила меня по голове и завела разговор:

– Делать-то, Саня, что уже научился?

– Ага. Всё могу.

– Правда?

– Умею грибы искать, ягоды собираю. Хожу по боярку. Мамы нету, всё самому с отцом делать надо.

– А ещё что можешь?

– На коне ездить могу. Верхом.

Тётя Рита улыбнулась. Я понял: езду на коне верхом за дело не считает. Напрасно! Пусть сама попробует. Нечего и говорить – не получится. Скажи – не поверит, ещё чего доброго просмеёт – стряпал лепёшки и валенки

починял. А уж про рыбу и упоминать не собираюсь – ловил всякую, тётя Рита и сама знать должна: кто из ребятишек при реке не рыбак?

– Вот и хорошо: всё ты умеешь, Саня, – тётя Рита смотрит и смотрит на меня. Глаза у неё серо-голубые. Весёлые. Веки утыканы чёрными ресницами, мигнёт, будто крылышком помашет.

– Всё умеешь делать, как мужичок с ноготок. Слышал о нём?

– Не-е.

– Научишься грамоте – прочитаешь.

– На нашей заимке, тётя Рита, школы нету.

– В школу ходить у нас будешь. Папа твой говорил…

Дома, когда отец сказал об отъезде, я воспринял всё это как занимательное путешествие в неизвестные края. А всю сложность простого понятия понял только сейчас. На развилке двух дорог остановил меня отец.

«Смотри, сын: одна дороженька – в жизнь, к людям, другая – неизвестно куда. Выбирай! Если не в силах сам выбрать – тогда его, отцовское, слово в законе». Вышло по воле отца – мой протест был для него не более, чем сиюминутное ребячье упрямство.

…После обеда Иосиф Петрович повёл нас показать научное учреждение. На ровной площадке, возле самой опушки молодого сосняка – приземистое строение из дерева. Окна с резными наличниками. Деревянные кружева! Точь-в-точь такие умела вязать из ниток мама. Кто у кого перенял? Наверно, Иосиф Петрович у мамы, поди, видел её мастерство, когда был в Хлебном?

Крыша строения драничная. Померкла ещё не шибко – желтеет, драньё первозданность сохраняет долго, незаменимая кровля. Так крестьяне толкуют, может, они чересчур пристрастны, потому и нет для них ничего лучше, может, от того, что у нас это самый доступный материал. Пошёл в лес, свалил бревно, прямое, без сучьев угадать надо, разделил на доли длиною по два с половиной – три метра и раскалывай на пластины. Богатство рядом, под рукою – бери, сколько хочешь.

Подходим поближе. Домик ладный, как игрушка красуется.

– Крестьяне изладили, – говорит Иосиф Петрович. В голосе гордость. – Сами, без всякого приказа. Прослышали, что приехал полезный человек, заявились спросить, не нужна ли какая подмога.

Отец помолчав, сказал:

– Смышлёный народ крестьяне. Почуяли доброе и, чтоб поскорее сбылось желание, помогли.

– Выходит, они мне одолжили, – Иосиф Петрович смеётся, в глазах мальчишечье озорство, резко жестикулирует. – Расплачивайся теперь, дорогой. Брать умеешь – сноровься отдавать.

– Ага, – соглашается отец. – Так вышло, Иосиф Петрович, истинно так. Виноват: задолжался.

– Ладно, Севастьяныч, с помощью твоей да моим старанием расквитаемся. Только и дума. Другой, посторонней в голове не держу. Чтоб не отвлекала от главного. Что главное? – спрашивает себя Иосиф Петрович и отвечает: – А пшеница наша, она!

Отец понимает, почему учёный говорит о пшенице «наша». И я тоже знаю: учёный взял у отца для размножения семена. Получилось или нет? Иосиф Петрович обошёлся пока мимолётным упоминанием. Наверно, плохо выходит. И отец не выспрашивает, видно, считает: рано.