Крест в круге
Шрифт:
Боря толкнул калитку и, оказавшись на свободе, почувствовал облегчение. Ясная, почти осязаемая мысль проникла в сердце:
«Сейчас все кончится…»
Он был у дверей больницы, когда стало светать. Серое, безжизненное небо роняло на землю тяжелые ошметки грозовых облаков.
Борису почудилось, будто здание качнулось, и все три этажа, в тревоге переглянувшись своими окнами, предостерегающе зашептали. Он помедлил с минуту, а потом вдруг попятился, задрав голову и стараясь разглядеть что-то очень важное в рассветном мареве сползающего на город апрельского утра.
Он сразу же увидел ее в единственном освещенном окне второго этажа. На ней был обычный медицинский халат, но этот халат почему-то показался сейчас Борису неуместным и даже вызывающим. Галинка стояла у окна, прислонив ладони к стеклу, и в ее прекрасных глазах удивление и беспокойство сменялись нежностью и печальным укором.
Неровности стекла кривили ее лицо, и было непонятно, плачет она, напугана или смеется. Борис видел ее губы, беззвучно«Я стою на улице и сматрю на нее. Мне очень хочеца плакать но я неумею плакать. Так жалко. Лутше штобы я умел плакать. Она стаит у окна и говорит штото мне. Она завет меня. Но я не слышу што она говорит. Я только вижу што она очень красивая… А я стаю на улице неслышу што она говорит мне и мне хочеца плакать и кричать. А на улице поднимаеца свет от земли. Он такой страшный хотя и валшебный. Я слышу гром. А Галинку неслышу. И я хочу к ней. Но мне нельзя к ней. Я ее потерял…»
Боря испуганно опустил глаза: ноги перестали слушаться его. Они ходили ходуном, подгибались в коленях и дрожали в суставах так, словно он наступил на гигантскую бормашину. Волшебный свет, поднимавшийся от земли, сменился грязной и плотной пылью. Борис в страхе оступился, но быстро поднялся и сделал попытку бежать. Он и бежал, но неестественно медленно и странно. Каждое движение давалось с трудом, ботинки попадали совсем не туда, куда он ставил ногу. Они разъезжались, больно подворачивались. Боря снова упал. На этот раз подняться было невозможно. Земля подпрыгивала и рассыпалась на десятки грязных огромных кусков.
Он беспомощно и тоскливо устремил взгляд туда, где за грязными от пыли окнами взывала к нему жена. Но он не увидел ни Галинки, ни самих больничных окон. Трехэтажный дом вдруг растаял. Он не сложился, как детская бумажная пирамидка, он сполз вниз в два коротких мгновения. Целиком. Словно был сделан из сухого песка, которым в детдоме засыпали когда-то лужи во дворе. А на его месте вырос огромный, серо-бурый змей, клубящийся грязной пылью. Он стремительно полз прямо на Бориса, заглатывая на своем пути садик с голыми деревьями, детские качели с забытой куклой и бетонный забор со стеклянной табличкой «Больница № 4».
Боря дернулся всем телом, пытаясь встать, но лишь перевернулся лицом вниз и в отчаянии закрыл голову руками. Он почувствовал, как обжигающая сила толкнула его, тяжело сдавила тело, царапнула и чем-то стукнула по затылку. Он вжимался лицом в скачущую землю, норовящую сбросить его с себя, выпихнуть в эту жуткую, пыльно-песочную стихию, отдать на растерзание кровожадному змею.
– Гали-и-инка!!!
Борис уже не мог знать, что в этот самый момент на другом конце Ташкента треснула подмытая стремительными потоками воды опора дамбы имени Джалиля. Десятки людей, стоявших на ней и любовавшихся грандиозным гидросооружением, в один миг оказались в молохе скрежещущего, обваливающегося рваными ломтями бетона.
Еще через мгновение грязная, бурлящая стихия поглотила их в неистовом водовороте, слизала с лица земли одним бешеным, смертоносным движением. Вода – спасительная и желанная в этом оазисе посреди жаркой пустыни – сейчас была губительной и безжалостной.
Среди людей, встречающих на дамбе рассвет, стоял и Руслан Русланович. Он привел с собой пионеров – участников «Литературных четвергов»…Циклоп вздрогнул и открыл глаза. Тяжелое ледяное предчувствие скатилось от сердца вниз и ухнуло в пол. Он с беспокойством оглянулся на детскую кроватку. Вадим безмятежно спал, высвободив ручонки из пеленок и причмокивая во сне.
Николай Давыдович встал из-за стола, за которым уже трижды за эту проклятую ночь пытался задремать, подошел к кроватке и поднес к губам малыша выпавшую пустышку. Тот жадно ухватил ее ртом и зачмокал сильнее, отчего крохотный смешной подбородок с ямочкой заходил ходуном.
Циклоп еще некоторое время с умилением наблюдал за спящим ребенком, потом подошел к окну, осторожно раздвинул занавески и уставился в лишенную очертаний глыбу встающего дня.
Ему показалось, что свет исходит не сверху, а снизу. Словно земля отдавала обратно впитанную когда-то энергию небесных светил.
Вдруг он почувствовал, как подоконник скользнул под его рукой вниз, будто уворачиваясь от ненужных прикосновений, а свет в окне стремительно исполосовал небо на сотни сверкающих нитей, собрался в клубок и плюнул ему в лицо горячими осколками битого стекла.
Циклоп упал навзничь, закрыв руками глаза и почему-то увлекая за собой секретер.
Еще не понимая, что происходит, он попытался высвободиться из-под груды разбитой мебели, как тут же увидел летящую в него настольную лампу. Циклоп вскинул руки, извиваясь на полу в мучительных конвульсиях, и с трудом перевернулся на живот. На секунду все затихло. Было слышно, как звонко капает кровь, превращаясь в огромную лужу прямо перед носом Николая Давыдовича. И вдруг среди этой страшной тишины пронзительно заплакал Вадим. Циклоп поджал колени и, с трудом оттолкнувшись руками от пола, попробовал
Циклоп быстро соображал, что делать дальше.
«Это – война!» – пронзила мозг простая и страшная догадка. Он схватил с кровати крохотное, беспомощное тельце и бросился было к выходу, но правая нога вдруг провалилась глубоко в пол, и Циклоп тяжело осел, прижимая к груди ребенка. В отчаянии он дернулся, высвобождая ногу, но почувствовал, что порвал сухожилие. Страшный треск, перекрывающий даже плач мальчика, прочертил воздух прямо над головой Циклопа. Он страдальчески взглянул единственным глазом на потолок и замер в мгновенном ужасе: черная, квадратная, тяжелая балка сдвинулась на полметра и замерла перед последним, смертоносным ударом. Дом опять содрогнулся. Циклоп в отчаянном усилии еще раз дернул на себя омертвевшую ногу и, зажмурившись от оглушительного треска, перевернулся спиной вверх, защищая собой маленькую, беспомощную жизнь…Глава 11
Этим страшным ташкентским землетрясением 1966 года была окончательно разрушена судьба Бориса Григорьева.
Он очнулся на пропахшей лекарствами и скорбью кровати в уже знакомой комнате с зарешеченными окнами, прохладным полом и пустым граненым стаканом на столе. Через минуту он вспомнил слово в слово тяжелый и невероятный рассказ Николая Давыдовича про оставленные здесь книги и страхи, про медицинский диагноз на листе бумаги, и со стоном закрыл глаза.
Для него потянулась череда нескончаемых и безликих дней и ночей в этой крохотной комнате с белыми занавесками и застывшей, как краска на стенах, тишиной.
Первое время он не находил себе места, метался из угла в угол, разбрасывал по комнате белье и каждые пять минут колотил ногами в запертую дверь:
– Откройте! Умоляю, скажите, что с моими родными? Что с Вадимом?
Борису очень сухо отвечали, что его сын жив и ему больше не о чем беспокоиться.
– Как не о чем? – кричал в отчаянии Боря. – А где он? Что с ним? Что с Галинкой, Циклопом?
Но не получал больше в ответ ни слова.
По ночам он безутешно рыдал, и его прерывистые всхлипывания и стоны тонули в сырой от слез мякоти истерзанной подушки. Он страдал от душевной муки, от безысходности и бессилия. А еще впервые в жизни он страдал от одиночества. Он всем сердцем ощущал необходимость в людях, в их тепле и заботе, в любимых глазах, в завернутых «на дорожку» бутербродах, в детском крике, в толстых очках с заклеенным пластырем стеклом.
– Где мой сын? – Борис барабанил ногами в дверь. – Что с ним? Прошу вас! Умоляю вас: не отдавайте его в приют! Не отдавайте его в детский дом! Иначе он повторит мою судьбу!
Ему опять терпеливо отвечали, что его сын находится на попечении у Матвея Сергеевича Лифанова и не о чем больше беспокоиться…
Бориса лихорадило.
«Матвей забрал Вадьку себе! Моего сына! Моего наследника! Что это – сострадание, человеческое участие или претворение в жизнь зловещего, коварного плана? Чего больше в этом благородном на вид поступке: любви или мыслей о старухиных сокровищах?»
Он метался по своей крохотной комнате, плакал, потом часами сидел на кровати, уставившись в оцепенении на равнодушную стену в подтеках почти бесцветной краски.
«Все погибли… И Галинка, и Циклоп… И я тоже должен был умереть! Но я остался жить, и это – наказание! Возмездие за то, что я поверил старухе и всегда жил по написанному ею. За то, что я не нашел крест . Новая жизнь – это всегда искупление прежней. Награда или возмездие».
Он вспомнил:«Ты найдешь ключ к сокровищам и станешь убийцей, а судьбу не изменишь. Потому что мою власть не победить ни богатством, ни кровью…»
Через год тяжелых и безрадостных раздумий Борис понял, почему остался в живых.
«Все идет по кругу, но я должен уберечь своего сына от повторения моей судьбы. Нужно, чтобы он сам нашел крест и разорвал круг ».
Теперь почти все свое время Борис проводил за столом, склонившись над пожелтевшими от времени страницами в клеенчатом переплете. Он раз за разом, снова и снова перечитывал последнюю главу своего уже давно сочиненного романа со странным названием «Отель N».
В сырой, потускневший от непогоды мартовский день 1971 года Борис покинул свою безмолвную, скорбную обитель, пропитанную слезами и одиночеством. Он стоял на тротуаре, толкаемый со всех сторон спешащими куда-то по своим делам прохожими, и смотрел на небо. Оно было точно таким, каким он его запомнил в тот страшный вечер: свинцовым, надменным и холодным.
Борис брел по заново отстроенному Ташкенту, удивляясь переменам, произошедшим в нем. Они были заметны всюду: и в названиях улиц, и в безмятежно распахнутых окнах новеньких домов, и в самих людях, населяющих эти улицы и эти дома.
Борис шел по незнакомому адресу, понятия не имея о том, будут ли ему там рады. Он шел в свою новую жизнь, дразнящую и пугающую своей неизвестностью. Он шел на встречу со своим сыном, которого не видел пять лет.