Крест. Иван II Красный. Том 1
Шрифт:
— Ишь, бешенина напала! Да надавай ты ему в колпу-то! — это Сёмка-змей советы подавал дядьке, чтобы он Иванчику подзатыльник отвесил.
А Иван Михайлович:
— Пущай будет буй и крепок.
Очень нравилось Иванчику, что он будет буй, то есть смелый. Да он и сейчас уже смелый, а вот подрастёт, он и брата на лопатки положит. Дядьку-то Иванчик сызмалу побеждал, а когда тот просил пощады, предлагал ему:
— Ну, давай, давай ещё, дядюх! Может, ты меня всё-тка поборешь, — надежду Ивану Михайловичу по доброте своей оставлял.
— Да нет, мой желанный, — отказывался тот, — рази тебя одолеешь! Ты вон
— Сморчком глядит, а кашу богатырём уплетает, — опять дразнится Сёмка.
— Да будет тебе братца квелить, — урезонит его Иван Михайлович.
А тысяцкий Протасий и скажи:
— От нашего Семёна ни хлеба мягкого, ни слова гладкого.
Сёмка порснул коня будто невзначай, чуть не стоптал Вельяминова. Тот даже в лице изменился, но, встретив внимательный взгляд младшего княжича, через силу усмехнулся вслед Семёну.
— А ты почему молчишь, а только улыбаешься? — спросил Иван. — Дал бы ему плетью по заду. — Тоже был мастер на советы.
— Старый муж юношей был, юноша же не ведает, что придёт старость. — И в тусклых глазах Протасия взблеснула влага.
Иванчик это цепко отметил памятью: и что старость придёт (к нему она не пришла), и про слезу Протасия (это имело последствия долговременные).
Сменяли одна другую поймы, и синеющие речные дали, и переправы вброд по мелководью: кружили сосновые рощи, леса столь густые, что лишь дыра в небо там, где дорога; храмы отражались в глади озёрных вод; встречались и красные хоромные леса, где было светло и сухо и скользко под ногами от старой хвои. Повидал Иван, как мужики пруды прудят, как садочники садки рыбные оплетают, а ещё занятнее, как на мелких речках в буреломах оброчные бобровники домики бобрам расчищают, чтобы им нырять туда было способнее. Так бы и ехал всю жизнь. Иван уж и про Москву-то забыл, и про маменьку с Андрюшкой, столько всего в новину занимало его: шум речных перекатов, таинственное молчание глубоких сырых оврагов, где нечистая сила живёт.
— А бес, он какой? — допрашивал Иван.
— Бес-то? Да так, мужичонко с жидкой бородой, реденькой и мокрой. Глаза бесцветны и слезятся. А кто зрит: зубы у него оскалены и очи кровавы.
— А рога?
— И рога, и уши имеются оттопыренные.
— Хвост?
— Всенепременно, размахиват и стегат им округ себя, когда зол, а ежели ластится, хвост по земле плетётся. А ещё дрожит он всё время, — напрягал Иван Михайлович воображение.
— Дрожит?
— Дрожит, милок, беспрерывно и мелко.
— Отчего же?
— Креста боится. И молитвы нашей.
— Это хорошо, — успокаивался княжич. — Какой молитвы? «Да воскреснет Бог», да?
— Канешна! «И расточатся врази его!» А как же! Не думай боле про это. Пока без великой тягости едем. Не знай, что впереди.
Хоть и вправду путешествие было большим удовольствием, некие мелкие колючки уже ранили невинную душу Ивана. Многое он не понимал, да хорошо запоминал. Множество разных людей тянулось вместе с обозом великого князя: были тут бояре, слуги дворовые, дьяки и толмачи, купцы русские да гости, приезжающие из зарубежья на Русь с товарами, на время лишь, — всяк со своей поклажей, со своим припасом на праздники. Разговоры дорожные Иван ловил чутким ухом, по-своему их толковал и переиначивал, сам ни к кому, кроме дядьки, не приставал. На него
— Меж собой мы, князья, ещё можем считаться старейшинством, — говорил глуховатым голосом Константин Михайлович, перемещаясь конь о конь с Семёном. — А в Орде кто хану по нраву, тот и будет первее всех.
Семён на это зло, недоверчиво улыбался. Приглядчивый Иванушка поспешал за ними на широкоспинной кобылке, делая вид, будто не слышит ничего.
— Главное, Узбека улестить, — продолжал Константин Михайлович.
Семён дёрнул щекой, едва разжимая губы:
— Аль трудно это?
— О, трудней, чем султана египетского! Капризен и скрытен. Уж я-то знаю.
— Что же, звание великого князя, выходит, продаётся? — допытывался Сёмка.
— Вот и думай. — Константин Михайлович кашлял от пыли, утирал глаза рукавом.
— Надо ли так понимать, что его не столько сам хан продаёт, сколь придворные вельможи? — важно вникал Семён.
— Сумей только купить! Хитрость тоже нужна немалая.
— У нас достанет! — заносчиво отрубил Семён.
— У вас — да.
Они посмотрели друг другу в глаза и внезапно резко поворотили коней в разные стороны.
— Дядюх, это кто? — спросил Иван, глядя вслед удаляющейся сутулой спине.
— Князь тверской, брат Александра и Дмитрия. Дмитрия татаре убили, Александр в Литву утёк, а Константин отсиделся от всех гроз, ныне Тверью правит. Он ведь родня вам. Твоей двоюродной сестры муж, княгини Софьи муж, да-а... — Иван Михайлович почему-то съехал голосом до шёпота.
— Он — наша родня? Тверской-то? — поразился Иванушка.
— Молчи про энто! — велел дядька и оглянулся.
— Ты его боишься? — любопытствовал княжич.
— Никто ничего не боится! — сурово оборвал боярин. — Нечего про энто думать. Не наше дело.
— Москва честна кротостию, — раздельно, с нажимом произнёс неслышно подъехавший сзади старший брат.
— Вестимо, князь, — смиренно согласился Иван Михайлович.
Семён хмыкнул и ускакал вперёд.
— Чего это он? — всполошился Иванчик. — Будто грозится нам?
— Ништо, милок. Тебе показалось. Брат просто так сказал. Не передавай никому, чего слыхал.
Напрасное предостережение. Иванчик и не сумел бы ничего передать, потому что ничего не понял, но худосочный тверской князь теперь часто стал привлекать его внимание, Иван даже следил за ним издалека, чего-то смутно пугаясь и доискиваясь. Какая-то тайна чудилась ему в том, что все сторонились Константина Михайловича. Его всегда понурый вид вызывал в Иване жалость и сочувствие, хотя за что жалел, чему сочувствовал, он и сам не знал.
— Доброе ты у нас дите, — иногда задумчиво ворошил отец его волосы. — Мотри, не оставайся таким, когда вырастешь. Заклюют.