Крест. Иван II Красный. Том 1
Шрифт:
3
Семён шагал впереди всех, решительный и злой. Полы корзна его отлетали.
— Вот идём мы, князи московские, и что за нами? Рати у нас нет, соседей-соумысленников — тоже. Есть только дань и покорность овечья: стриги нас, татарове, мы согласные.
Дождь ночью прекратился, но со степи по-прежнему наносило тёмно-серые рваные тучи, с которых срывались редкие жёсткие снежинки.
Московские княжичи с боярами и дружинниками в назначенный час должны были явиться к пышному
Уже и ноги в тонких сафьяновых сапогах стали зябнуть. Всё сильнее когтило сердце беспокойство: неужто передумал Узбек?
Но нет, вышел наконец главный визирь, ткнул пальцем в княжичей и двоих бояр — Феофана Бяконтова и Алексея Босоволокова. Остальным велел остаться за порогом.
Во дворце тоже было прохладно, хотя покои везде обогревались жаровнями с тлевшими в них крупными углями.
Узбек восседал на золотом троне, в золотой же парче. Только борода в серебре — немолод уж величественный султан, праправнук Батыя, потомок Чингисхана в шестом колене, славнейший хан Золотой Орды.
Рядом с троном хатуни в золотом шитых одеждах, с неподвижными и неотличимыми лицами — одинаково узкоглазы, одинаково густо насурьмлены. Два толмача по бокам. Дальше вдоль стен — эмиры, визири, нойоны. Эти тоже неразличимы — все дородны, все с широкими тёмно-жёлтыми лицами и реденькими бородками.
— Господину кесарю! — склонил колено Семён. Братья последовали за ним. — Бьют челом тебе батюшка наш московский князь Иван Данилович, все чада и домочадцы его.
Толмач перевёл.
Узбек испытующе Обвёл взглядом княжичей, лёгкая улыбка тронула его заморщиневшее лицо:
— А супруга твоя, коназ Семён, тоже бьёт челом мне?
— Да, и Настя тоже! — растерянно подтвердил Семён.
— Однако знаем мы, что она не Настя, а как это? — повернулся Узбек к вельможам своим.
— Айгуста, — угодливо подсказал вельможа Беркан.
— Вот-вот, Гедиминовых кровей... — Узбек протянул худые руки над пылающими углями.
— Она дочь его, но наполовину русская и крещена в супружестве, — оправдывался Семён, чувствуя дрожь в животе: неужто всё прахом?
— Так ты наполовину родня Гедимину? — прищурился Узбек, если бы он мог прищуриться, просто виски у него съёжились, как голенища сапога.
— А разве вы с ним не друзья? — с весёлой любезностью возразил Семён, внутри испытывая холодное бешенство. — Он никогда не воевал с вами и не платил дань. Согласись, царь, разве не ловок он, не хитёр? С вершины величия своего ты не можешь не признать это. — Голос Семёна, высокий и дерзкий, разносился на всю палату. Братья его стояли, помертвевши. «Пропали мы теперь из-за этой носатой Айгусты-Настасьи, — думал Иванчик. — А она меня ещё тумаками норовила! Посадить бы её в камору на цепь, сучку безмозглую».
Узбек усмехнулся:
— Ты говоришь смело.
— Так подобает говорить с мудрыми.
«Ловок Сёмка-то, может, ещё выплывет», — понадеялся Иванчик.
— Да, —
«Он стареет», — подумали мурзы.
Жёны неизвестно что подумали, сидели, даже не моргали.
— Русский князь — наглый князь, — улыбнулся Джанибек, и не понять, то ли порицает, то ли восхищается Семёном.
— Это ты о кунаке-то, царевич? — с шутливым укором повернулся Семён к нему. — Мы ли с тобой мало погуляли, как настоящие батыры?
Татары засмеялись, вспомнив совместную пляску в Солхате.
Но повелитель — прав был отец! — любил позабавиться над своими подданными:
— Вы у меня гости частые, а я так и не побывал у кунака Ивана в Москве. Большой город?
— Где там! — обрадовался столь лёгкому перепаду разговора Семён. — Во много раз меньше твоей столицы.
— Разве? — спросил Узбек, и по голосу не понять было, сомневается или прикидывается. — Наш летописец Джувейни написал, что во время похода Бату-хана в Москве погибло двести семьдесят тысяч защитников.
— Ну-у... — искренне не поверил Семён. — А как он считал?
— Тогда принято было у каждого убитого отрезать ухо, а потом считать. Но если бы даже отрезали не одно, а сразу оба уха и все считали, то и тогда много людей наберётся.
— Не-е, царь, николи не была Москва столь велика.
Узбек не настаивал. Потомил молчанием, потом спросил:
— А что для меня просил передать коназ Иван?
Семён подавил вздох облегчения, заученно ответил:
— Для тебя отец готов, если ты дашь ему пять туменов конницы, разбить Гедимина, как разбил он раньше по твоей воле дерзких неразумных тверян.
— Якши! — одобрил Узбек. — Пять не пять, а три тысячи дам, надо покарать хищных литовцев, они уж и мой Смоленск воюют. — Он снова погрел руки, на этот раз повернув их над жаровней ладонями вверх. — Я звал сюда кунака Ивана, а он не явился... А-а?..
— Он на Торжок поход готовил, чтобы стребовать для тебя серебро.
— Якши. Но раз не явился большой Иван, спрошу Ивана маленького. Скажи-ка, батыр, обо мне ли отец и брат твой столь сильно заботятся, желая походом на Смоленск идти, или, может, больше о себе? Как скажешь?
— Ясно, что о себе больше! — простодушно ответил Иван.
Семён хотел как-то поправить его, но язык словно к гортани примёрз.
— Карош урусит! Люблю, когда правду говорят, не то что тверской Фёдор.
Как помянул хан княжича Фёдора, стало Семёну всё ясно, словно стопудовый куль с плеч сбросил: раз не позвал сюда тверских и иных князей, а только нас, значит, и верно — якши! Теперь только бы нечаянно не испортить дело. Только подумал, как увидел, что неразумный его брат Иван, ободрённый похвалой хана, шагнул на ковёр и протянул над красными углями свои озябшие руки. Это была неслыханная дерзость, никто, кроме хана, — ни главный визирь, ни беглеберг — главный военачальник, ни один самый приближенный эмир не имел права делать это. А Иван не только грел руки, но пытался отгонять не понравившийся ему чад.