Крест. Иван II Красный. Том 2
Шрифт:
— Благодать да мир пребудут на думе! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
— Аминь! — ответил Семён Иванович привычно, но в голосе его улавливалось некое сомнение или неуверенность: будут ли на думе благодать да мир?
Нет, не для мира собрались — это он один из всех знал наверное. Разве что ещё Василий Вельяминов, отчасти посвящённый в замыслы великого князя, догадывался. Сидит насупившись, никогда не сходивший с его одутловатого лица румянец сейчас сменился огненными пятнами. Все остальные же, включая братьев Ивана и Андрея, пребывают в полном неведении, прикидывают про себя: сейчас, как водится, покалякаем-покалякаем, сойдёмся на чём-нибудь одном, после чего великий князь продиктует дьяку грамоты да и аминь —
Что-то предчувствовал, видно, Алексей Петрович: поймал Семён Иванович на себе его опасливый, настороженный взгляд, обычно весело и дерзко светящиеся синие глаза его сейчас расширились, округлились, отчего возле них образовались печальные, даже скорбные складки. «Нешто выхвалился Васька либо проболтался по неосторожности», — мелькнуло в голове Семёна Ивановича, и догадка эта смутила его. Он намеревался начать своё слово к думцам издалека и вообще — о делах совокупных, чтобы словно бы ненароком подвести к главному, но вот под прицелом глаз тысяцкого выпалил для самого себя неожиданно и грубо:
— Да, да, Алёшка Хвост, о тебе будет говор.
Но и после этого ещё не родилось какой-либо тревоги среди сидевших в палате: слишком хорошо ведомо всем, сколь любим великим князем Хвост, сколь предан Семёну Ивановичу тысяцкий лишь из сердечной приязни.
— Если ты, Алексей Петрович, скажешь только...
— Скажу, государь! Я уже Василию всё сполна выложил! — Хвост оборвал великого князя столь дерзко вызывающе, что бояре боязливо сжались на скамьях, предчувствуя свару неминучую и ужасную.
Семён Иванович метнул косой взгляд на Вельяминова — проболтался-таки, но скорому гневу воли не дал, будто не слышал ничего:
— Если ты, Алексей Петрович, скажешь только, что николи не опозорил меня... — При этих словах Хвост опять хотел было взняться, но Семён Иванович нарочито усилил голос и убыстрил речь: — Да, скажешь, что не опозорил великого князя многажды тем, что называл его татарским угодником, ты соврёшь, ибо многие тебя в этом уличают, вот хоть Василий Васильевич. — Семён Иванович решил в открытую подключить Вельяминова, коль скоро тот уже выдал себя по глупости. — Дескать, хану я угождаю, а своих ничтожу. Это — первое. — Семён Иванович указал пальцем дьяку, чтобы тот записал первое прегрешение Хвоста на вощанице, и продолжал в могильной тишине: — Когда посылал я тебя ратью на Торжок, ты отпустил дружины Константина Суздальского, а мне не дал знать и тем опозорил меня. Это — второе.
Алексей Петрович задрал голову, откинувшись затылком на обитую ковром стену, смотрел на великого князя распахнутыми и немигающими глазами озадаченно, непонимающе — не этих слов ждал.
— Ив эту последнюю рать в Новгороде... Ты взбил бучу, роптал, что я напрасно гонял вас на север. И брата Ивана подвигнул на ропот.
— Чай, у меня своя голова на плечах, — подал робкий голос Иван.
— Сиди, тебя не спрашивают! Роптал, звал всех идти воевать Орешек, тогда как я предписал с гонцом немедленно возвращаться. А про меня вздор нёс, будто я блядун хороший, а самец плохой. — Семён Иванович обвёл глазами бояр, те только бородами повели в ответ, негодующе, с осуждением. — И ещё числится за тобой, Алексей Петрович Босоволоков-Хвост, нечто, о чём говорить соромно. Ну да и сказанного довольно, чтобы отобрать у тебя московскую тысячу. Передашь Василию Васильевичу Вельяминову, он давно по праву должен быть первым среди московских бояр.
Алексей Петрович сидел всё в том же положений, откинувшись к стене, смотрел на великого князя со всевозрастающим удивлением. Вчера Васька Вельяминов по пьяни болтнул, мол, великий князь тебя сгонит с тысяцкого за то, что ты подвёл его, принёс ложную весть об уходе Евпраксии в монастырь. Хвост приготовился нести кару за это, хотя он передал лишь слова самой Евпраксии. А Семён Иванович вон как вывел, ничего
Не только Хвост видел изнанку слов великого князя, многие из бояр наслышаны были о ложной огласке про Евпраксинин постриг, в этом усматривали причины гнева великого князя. Сейчас зашевелились, начали втихомолку переговариваться. А Андрей Иванович Кобыла сказал вслух:
— Надо бы, княже, допрежь такого исхода Алексея Петровича послушать. Так ли оно всё?
Андрея Ивановича поддержали окольничий Онанья и все Бяконтовы, включая митрополичьего наместника Алексия.
— Пусть, пусть скажет Хвост, а мы послушаем, что надумал он своими куриными мозгами, — разрешил Семён Иванович и нервно хохотнул, показав частокол подернутых желтизной зубов. Он явно неспокоен был, видно, не имел веры в правоту и справедливость своего решения, угрызения совести всё же гнездились в сердце его.
Хвост поднялся с лавки. Хотя душа его только что вскипала варом, последние слова великого князя сразу успокоили его, он посмотрел на Семёна Ивановича с весёлым изумлением: немало, верно, грехов можно счесть за Хвостом, но никто ещё не обвинял его в скудоумии, тут великий князь Гордый в раздражении мерку потерял... Но опускаться до пустого презрения Хвост не мог себе позволить; имел он норов весёлый и лёгкий, однако сейчас следовало за себя постоять, иной обык выказать. Был он благообразен ликом и учтив в общении, но сейчас губы его помимо воли кривились насмешкою и горечью, а слова на язык просились самые поносные. Ему стоило сил утихомирить себя. Нарочито старательно огладил он спускавшуюся волнами на грудь бороду, кашлянул. Начал речь со слов, которые немало всех изумили:
— Моисей сорок лет водил евреев по пустыне...
Бояре вскинули на него глаза. И он их вопросил:
— Зачем водил?
Бояре молчали, только Алексий понимающе качнул клобуком.
— Затем водил, чтобы забыли они о рабстве, чтобы новое поколение, не знающее угнетения чужеземцев, народилось. Не прошли ли эти сорок лет и для нас, не народились ли и у нас люди, которые знают про татарскую плеть лишь по рассказам стариков? Я не называл тебя, государь, татарским угодником, это пёс Васька набрехал на меня, я только говорил и говорить буду, предчувствуем мы пору нашего освобождения, но для этого надо копить силы свои, готовиться, а не только ублажать хана, отправляя ему серебро и рухлядь. А каким я был на ратях, пусть тебе бояре скажут да ещё вот те титла, коими оттитлован я, вот хоть этот. — И Хвост ощупал пальцами шрам на лбу, рассекавший наискось одну из его чёрных бровей. — А про блядуна и про самца негодного — это опять же пёс Васька на тебя насмердил, он не то ещё насмердит, как только жезл тысяцкого в руки возьмёт и присягу тебе даст. Зело богаты Вельяминовы, всех богаче на Москве, даже зажиточнее самого князя, а теперь ещё преизобильнее заживут. Тебе, государь, шло при мне в казну сполна всё — и весчее, и тамга, и дань, а ныне корм твой, государь, поскудеет.
— Как смеешь, Хвост! На судное поле призываю! — взревел Вельяминов, выпученные карие глаза его полыхали ненавистью, щёки тряслись, на свежих и полных, как у бабы, губах проступила пена. — Тягаться станем!
При последних словах весёлое оживление прошло по лавкам. Каждый сразу представил себе, как станут тягаться Хвост и Вельяминов. Давно заведено это: повздорят двое и решают спор тем, что встают по разные берега Неглинной в самом узком месте и начинают тягать друг друга за волосья, кто стянет в воду, того и правда. Река только-только вскрылась, вода холодная, мутная, в крошеве льда и снега — вот потеха будет!