Шрифт:
Книга вторая
Часть третья
СЫН
Глава двадцать первая
1
Тверской великий князь Константин Михайлович и его брат Василий сидели вдвоём на деревянном помосте в носовой части. Прислушиваясь, как журчит под осмолённым днищем вода, Константин Михайлович произнёс задумчиво:
— Поверить не могу, что при этаком течении встречный ветер поволок ладьи вспять. Иль в самом деле Небо предостерегало Александра?
Василий промолчал. До сих пор избегали они вспоминать вслух о гибели в Орде Александра с сыном Фёдором. До сих пор боль колотила их сердца.
Константин Михайлович вдруг поперхнулся, попытался подавить судорожные выдыхания, но они становились всё надрывнее, на впалых жёлтых щеках его проступили розовые пятна, лоб покрылся испариной. Он перегнулся через высокий борт, вцепившись в него прозрачными костяными пальцами, выхаркнул мокроту. Проследил, как кровяной сгусток, растворяясь в воде, уплыл за корму, сказал, бодрясь:
— Кашляй век — греха в том нет.
Смертельный недуг его не был тайной ни для кого в семье. Знал и Василий, что дни брата сочтены, но не знал, чем помочь и как утешить его.
— Давай-ка привал устроим, заморился я от качки, — устало сказал Константин Михайлович.
Василий хотел возразить, что никакой качки нет, но вовремя прикусил язык, велел кормчему править на песчаную косу. Ладья с шорохом вползла на отмель, прочно легла на неё брюхом. Гребцы попрыгали на берег, перекинули на борт сходни для великого князя.
Василий с жалостью смотрел, как неуверенно сходит брат на тонких своих ногах, трудно, казалось, было поверить, что в молодости был он очень высоким и телесно крепким, так измочалила, присутулила и осадила к земле его застарелая болезнь. Очень любил он раньше верховую езду, а нынче вот отказался ехать к Василию в Кашинский удел на конях, решил, что водой хоть и дольше, но спокойнее. Однако и в широкой ладье его укачало.
Вдоль берега Волги в этих местах тянутся на несколько вёрст озера и моховые кочкарные болота, поросшие росянкой, стрелолистом, осоками, камышом. Бояре отыскали среди прикрытых россыпями клюквы и брусники мшарников сухую поляну с сенью от корявых берёзок и жалкой поросли сосняка, расстелили ковёр, а поодаль разложили костёр, чтобы и уху стреляжью сварить, и несметные рои комаров разогнать.
Отплыли совсем недалеко. С того места, где остановились для привала, ещё хорошо видна была Тверь: над рублеными зубчатыми стенами поднимались к небу островерхие башни, за ними — княжеский терем, собор с большой главой и маленькими шеломчиками приделов. Рядом — крытая лемехом деревянная звонница. Напротив, в устье Тверцы, — старый монастырь Отрок.
Братья поднялись на береговой откос и сели, глядя на родной город, думая каждый о своём. Василий ломал голову, чего это ради Константин решился пуститься в
— Ты знаешь, Вася, — начал он, наконец, — сколь люто ненавижу я московское Данилово отродье.
— Ну, Данила-то, говорят, был кроток, ровно голубь.
— Я не про Данилу, а про отродье его. — В голосе Константина прослушивалось глухое раздражение, и Василий решил по возможности брату не перечить и не сердить его вопросами. — Надо ли объяснять тебе почему?
— Чего тут объяснять!..
Кто в многочисленной их княжеской семье не знал, сколь много несчастий принесла Москва! Но из всех оставшихся в живых Константину доля выпала самая тяжёлая. Немного больше четырёх десятков лет он пожил, а поколотился по белу свету столько, что в полную меру горе спознал: отроком был у татар в заложниках, испытал муки плена и смертельной опасности, когда казнили в Орде их отца. И хоть дал Узбек ярлык на великое тверское княжение, покоя не было, унижения и притеснения продолжались. Вернулся из изгнания старший брат Александр, пришлось безропотно уступить ему престол в разорённом городе. Убили Александра — опять пожаловали княжением. В то время как соседи укреплялись, Тверская земля дробилась на всё более мелкие уделы, а Константин, хоть и величался великим князем, не имел права передавать свою отчину по наследству не только без ведома Орды, но и без благословения Москвы. За семь лет страхов и забот он вовсе пал духом и зачах — немочь точила его всё мучительнее и неотвратимее.
— Скажи, что сделать я для тебя могу? Я на всё готов, — пообещал Василий, скрывая жалость.
Брат словно ждал этих слов, как-то сразу распрямился, выпятил по-птичьи узкую грудь, но тут же опять закашлялся, свёл плечи, прошелестел:
— Скажу, кхе-кхе... Скажу.
Пенная бахрома прибоя, чавкая, билась внизу, вскрикивали чайки, потрескивали сучья костра. Дым вползал на откос. Отмахивая его пахучие клочья, Константин пытался отдышаться, непросто было ему это.
— Хорошо тут, на взлобке, сухо... и песочек чистый да тёпленький... Я ведь о чём, Вася? Если бы мы тогда с Александром все поехали к Узбеку, глядишь, спор в нашу пользу решился бы, а не в московскую...
— Ну, что про то вспоминать, брат? Ведь не вернёшь! Зачем сызнова терзаешься?
— А может, ещё не поздно?
— Н-не знаю, — протянул Василий нерешительно. — Наверно, пора нам, тверским, все надежды оставить навсегда.
— И ты смиришься? Такой молодой, здоровый? Ведь Калита чем взял? Он всех своих щенков привёз: мол, гляди, царь, мы тута в полной твоей власти! A-а?.. Так почему бы нам не попробовать так же поступить? Почему не попробовать всё возвернуть? Кто сказал, что сроки упущены? Кто их устанавливал?
Василий смотрел на него с сомнением.
— Только надо оглядчивым быть да расторопным. Не веришь мне? — пытал Константин, принуждая к ответу.
— Верить-то верю, да ведь ты и сам говорил, что Даниловичи пенку с грязи снимают, из блохи голенища кроят.
— А что? Верно! Хищные и скаредные, а я их хитростью превзойду. Калита на нас наговаривал, клеветы разные хану нёс, а я половчее слово нашёл, есть у меня, что сказать Джанибеку.
— Да ну? — невольно вырвалось у Василия. — И что скажешь? Слова, брат, они и есть слова.