Крест
Шрифт:
– Возможно ли?.. Неужто это ты, ты – Кристин, дочь Лавранса? – Монах оперся о каменную ограду скрещенными руками и опустил на них голову. – Ты здесь!..
– Гюннюльф!
Он придвинул голову ближе к ней, так что задел ее колено.
– Тебе так странно видеть меня здесь.
Тут ей пришло на ум, что она сидит на ограде той самой усадьбы, которая прежде принадлежала ему, а после стала ее собственностью, и ей показалось это удивительным.
– Но что это за дитя у тебя на коленях? Уж не сын ли это Гэуте?
– Нет… – Вспомнив здоровое, милое личико маленького Эрленда и его сильное, ладное тельце. Кристин в порыве сострадания еще крепче прижала к себе чужого несчастного ребенка. – Это – дитя женщины, с которой мы вместе шли через горы. – …Но тут ей вспомнилось то, что Андрес, сын Симона,
Но вот ребенок снова заплакал, и Кристин пришлось прежде всего спросить монаха, не подскажет ли он ей, где можно раздобыть для малютки немного молока. Гюннюльф повел ее в обход церкви на восток, привел к монастырю братьев-проповедников и вынес ей оттуда молока в чаше. Пока Кристин кормила своего приемыша, они беседовали между собой, но беседа как-то не ладилась.
– Да, немало утекло воды, и многое случилось с тех пор, как мы виделись в последний раз, – печально сказала Кристин. – Тебе, верно, тоже нелегко было пережить вести о твоем брате?
– Господь да помилует его бедную душу, – растроганно прошептал брат Гюннюльф.
Только когда она спросила о своих сыновьях на Тэутре, Гюннюльф немного разговорился. С сердечной радостью принял монастырский совет обоих послушников, отпрысков самых знатных родов страны. По-видимому, Никулаус был настолько духовно одарен и делал такие успехи в учении и в благочестии, что аббат при виде молодого послушника не раз вспоминал его выдающегося предка, даровитого ратоборца церкви, епископа Никулауса, сына Арне. Так было вначале. Но спустя некоторое время после того, как братья приняли малый постриг, Никулаус повел себя очень дурно и учинил великую смуту в монастыре. Причины этого Гюннюльф точно не знал. Достоверно было лишь одно: аббат Юханнес не допускал, чтобы молодые монахи принимали посвящение в духовный сан раньше тридцати лет от роду, и не пожелал отступить от этого правила даже ради Никулауса. И когда досточтимому отцу показалось, что Никулаус более истово, нежели позволяла ему его духовная зрелость, предается молитвам и размышлениям и подрывает свое здоровье ночными бдениями и постами, аббат решил услать его в одну из монастырских усадеб на острове Иннерё, дабы там под началом одного из пожилых монахов он насадил яблоневый сад. Вот тогда-то, как говорят, Никулаус вышел из повиновения аббату и обвинил братьев-монахов в нерадении к богослужениям и в непристойных речах, а также в том, что они-де праздной своей жизнью в довольстве и благополучии расточили имущество монастыря. Правда, по словам Гюн-нюльфа, большая часть всех этих событий не вышла за стены монастырского совета, но говорят также, что Никулаус оказал сопротивление тому брату монаху, которому аббат препоручил наказать его. Гюннюльфу было известно, что некоторое время Никулаус сидел в карцере, но что под конец, когда аббат пригрозил разлучить его с братом Бьёргюльфом и услать одного из них в Мюнкабю, он повинился. Видно, как раз слепой брат и подстрекал его к неповиновению. Но тут Никулаус раскаялся и смирился.
– Это в них говорит отцовский норов, – с горечью сказал Гюннюльф. – Я так и знал, что племянникам моим трудно будет научиться повиновению и что они проявят непостоянство в своих богоугодных делах…
– Скорее всего они унаследовали материнский нрав, – печально ответила Кристин. – Неповиновение, Гюннюльф, всегда было моим главным грехом, да и постоянством я тоже не отличалась. Все дни моей жизни стремилась я идти путем истинным – и в то же время никогда не желала поступиться своими собственными ложными стезями.
– Ты хочешь сказать – ложными стезями Эрленда, – мрачно проговорил монах. – Не однажды лишь совратил тебя с пути истинного мой брат, Кристин. Но я думаю, что он совращал тебя каждый божий день, который ты прожила вместе с ним. Он сделал тебя столь забывчивой, что ты, лелея помыслы, за которые должно краснеть, не понимала, что от бога всеведущего ты все равно не скроешь своих мыслей…
Кристин сидела, глядя перед собой неподвижным взором.
– Не знаю, прав ли ты, Гюннюльф, не знаю, могла ли я когда-нибудь забыть, что бог видит мою душу, и я думаю, что грех мой, верно, гораздо более тяжек, чем ты говоришь.
Но все эти годы, Гюннюльф, когда я думала о том, что Эрленду пришлось предстать перед судом божьим без прощения грехов и последнего напутствия, павшим со злобой в сердце и с окровавленными руками, я утешалась тем, что он не стал таким, каким ты его описываешь и какой стала я. Он не таил в душе своей ни зла, ни несправедливости, как и вообще ничего не таил в своей душе. Гюннюльф, он был так прекрасен в смерти и казался таким умиротворенным, когда я обряжала его мертвого… Я знаю, всеведущему богу известно, что Эрленд никогда не держал зла ни на кого и ни за что.
Брат Гюннюльф смотрел на нее широко открытыми глазами, затем он молча кивнул.
Некоторое время спустя монах спросил:
– Известно ли тебе, что Эйлив, сын Серка, стал священником и управителем монахинь в Рейне?
– Да неужто? – вскричала Кристин, радостная и счастливая.
– А я думал, ты потому и выбрала этот монастырь, – молвил Гюннюльф. Сразу же вслед за этим он сказал, что ему пора возвращаться обратно в свой монастырь.
В церкви уже начались первые ночные песнопения, когда Кристин вошла туда. Неф и пространство вокруг всех алтарей были битком набиты народом. Но соборный служка, видя, что на руках у нее такой хилый младенец, протолкнул ее вперед, и она очутилась в толпе калек и немощных, расположившихся посреди собора, под главным сводом, откуда хорошо был видел амвон.
Сотни свечей горели в соборе. Церковные служки собирали у паломников свечки и насаживали их на шпеньки, которыми были покрыты расставленные по всей церкви подсвечники в виде остроконечных башенок. По мере того, как дневной свет медленно угасал за разноцветными стеклами, воздух в церкви становился все более спертым от запаха горящего воска и постепенно примешивающегося к нему кислого смрада от лохмотьев больных и убогих.
Когда под сводами собора грянул хор голосов и раздались мощные звуки органа, флейт, барабанов и струнных инструментов, Кристин поняла, почему церковь иногда называют кораблем. В этом огромном каменном здании все люди, казалось, находились на борту судна, а пение напоминало рокот моря, волны которого несли корабль. Время от времени, когда над толпой разносился лишь одинокий мужской голос, читавший тексты, море успокаивалось, и корабль плавно скользил меж утихших зыбей.
Море лиц, которые становились все более бледными и истомленными по мере того, как истекали часы ночного бдения. Почти никто не выходил в перерывах между службами, во всяком случае никто из тех, кому удалось захватить места посреди церкви. В короткие промежутки между ночными песнопениями паломники дремали или молились.
Ребенок проспал почти всю ночь – лишь несколько раз пришлось Кристин слегка баюкать его или поить молоком из деревянной бутылки, которую раздобыл для нее в монастыре Гюннюльф.
Встреча с братом Эрленда странно взволновала ее – после того, как каждый шаг по дороге сюда, на север, все ближе и ближе возвращал ее к воспоминаниям об умершем. Она мало думала о нем в эти последние годы – ведь заботы о подрастающих сыновьях оставляли ей слишком мало времени для мыслей о своей собственной судьбе, и все же думы об Эрленде всегда словно бы неотступно стояли у нее за спиной. Ей лишь не удавалось улучить минутку, чтобы оглянуться назад. Теперь, казалось, она увидела, каково было ее душе все эти последние годы: душа Кристин жила, как живут люди в страдную летнюю пору, когда они, выбираясь из главного дома, поселяются в свет-личке стабюра. Но день-деньской, проходя или пробегая мимо зимнего дома взад-вперед, они никогда и не подумают заглянуть туда, хотя для этого надо только взяться за щеколду и отворить дверь. И когда наконец в один прекрасный день у них находится там какое-то дело, дом стал уже совсем чужим и каким-то чересчур торжественным; от него так и веет одиночеством и тишиной…