Крест
Шрифт:
Кристин простонала сквозь стиснутые зубы. Она сидела на камне, дрожа от холода и гнева.
«Рас!шп зегуа» – на норвежском языке эти слова означают: «Будь верен договору».
Это случилось тогда, когда Арне, сын Яввалда, и брат Лейф из монастыря на Нидархолме приехали в Хюсабю, чтобы перевезти в Нидарос имущество, принадлежащее ей и детям. Эрленд и в тот раз предоставил ей улаживать все дела, а сам уехал в монастырь на Нидархолм. Она остановилась в городской усадьбе, которая теперь перешла во владение монахов, – и Арне, сын Яввалда, поселившись на том же дворе, помогал ей советом и делом. Об этом просил его в письме Симон.
Арне отнесся к поручению Симона так, словно речь шла о спасении его собственного достояния. Приехав
Арне очень горевал, что пришлось отдать парадные доспехи Эрленда: огромный шлем и меч с золотой насечкой; правда, они годились только для турнира, но стоили уйму денег. Зато Арне выторговал епанчу Эрленда из черного шелка с вышитым красным львом. А английские боевые доспехи он потребовал для Никулауса. Арне утверждал, что других таких великолепных доспехов не сыскать во всем норвежском королевстве – знаток оценит их с первого взгляда. Правда, они уже не раз побывали в деле – еще бы, ведь Эрленд пускал в ход оружие куда чаще, чем другие сыновья рыцарей в нынешние времена…
Арне любовно поглаживал каждый доспех: шлем, наплечники, наручи, поножи, стальные рукавицы из тончайших пластинок, нагрудные латы и кольчугу, легкую, удобную и удивительно прочную. А меч! У него была обыкновенная стальная рукоятка, и кожаная перевязь уже стерлась, но такой клинок воистину диковинка…
Кристин сидела, положив меч на колени. Она знала, что Эрленд обрадуется ему, как желанной возлюбленной: из всех своих мечей он пользовался только им одним. Меч достался ему в ранней юности после смерти Сигмюнда, сына Турольфа, с которым Эрленд спал в одной постели, когда впервые стал служить при дворе короля.
Только один-единственный раз Эрленд назвал при ней имя этого друга: – Кабы господь бог не поторопился отозвать Сигмюнда в иной мир, в моей судьбе многое вышло бы иначе… После его смерти я так тосковал при королевском дворе, что сам выпросил у государя позволения сопровождать на север Гиссюра Галле. Впрочем, не случись все это, нам с тобой никогда бы не видеть друг друга, любовь моя, – тогда я был бы уже давно женат к тому времени, как ты стала взрослой девушкой…»
От Мюнана, сына Борда. Кристин слышала, что в ту последнюю зиму, когда Сигмюнд, сын Турольфа, уже не поднимался с постели и с кровавой мокротой выплевывая по кусочкам свои больные легкие, Эрленд дни и ночи напролет, точно мать за больным ребенком, ухаживал за умирающим другом, изредка забываясь коротким сном здесь же, у постели больного. А когда Сигмюнда погребли в церкви святого Халварда, Эрленд каждый день приходил на его могилу, ложился ничком на надгробный камень и оплакивал умершего. Но при ней он назвал имя этого друга только один-единственный раз. В церкви Халварда Эрленд не раз назначал ей свидания в ту многогрешную зиму их жизни. Но он ни разу не обмолвился, что том погребен любимейший друг его юности. Она знала, что так же неутешно он оплакивал свою мать; он себя не помнил от горя, когда скончался Орм. Но он никогда не вспоминал вслух ни о своей матери, ни о сыне. Она знала, что он бывал в городе и навещал Маргрет, но он никогда не заговаривал о своей дочери.
…На клинке меча у самой рукоятки она заметила какие-то буквы и значки. Большей частью это были руны, которые не
/ Арне и брат Лейф много толковали о том, что большая часть имений на севере, которые Эрленд передал во владение жене в виде свадебного подарка, заложена и разорена. Они все придумывали, нет ли какого-нибудь средства их спасти. Но Кристин не хотела и слышать об этом – честь надлежит спасать прежде всего, она не желала никаких споров о том, законны или незаконны действия ее супруга. К тому же Арне причинял ей невыносимые муки своей болтовней, хотя намерения у него были самые добрые
Когда Арне с монахом, пожелав женщинам спокойной ночи, удалились в свои покои, Кристин бросилась на колени перед фру Гюнной, прижалась лбом к ее груди.
Выждав немного, старуха приподняла ее голову. Кристин поглядела на старую женщину, на ее тяжелое, отечное, точно вылепленное из желтого воска лицо с тремя глубокими морщинами на лбу, с проницательными, добрыми голубыми глазами, ввалившимся, беззубым ртом и кустиками длинных седых волос на подбородке. Это лицо склонялось над ней во многие трудные часы ее жизни – фру Гюнна присутствовала каждый раз при ее родах, один только Лавранс появился на свет без нее: тогда Кристин ездила домой проститься с отцом, лежавшим на смертном одре.
– Да, дитя мое, – проговорила фру Гюнна, положив руку на лоб Кристин, – мне случалось помогать тесе не раз, когда ты вот так падала на колени. Но в этой борьбе, моя Кристин, ты должна пасть ниц перед самой божьей матерью и молить ее помочь тебе выстоять до конца…
О господи, разве Кристин не делала этого? Она молилась и каждую субботу читала из псалтыря, блюла посты, которые наложил на нее архиепископ Эйлив, когда отпустил ее грех, раздавала милостыню и сама прислуживала каждому страннику, который просил приюта в их доме, не гнушаясь самыми грязными и убогими. Но теперь, выполняя все это, она уже не испытывала внутреннего просветления. Разумом она понимала, что просветление должно быть, но в сердце ее точно наглухо захлопнулись какие-то ставни. Как видно, это и была та самая духовная засуха, о которой говорил Гюннюльф. «Верующему христианину не подобает терять мужество, – поучал отец Эйлив. – Неуклонно твори молитвы и добрые деяния, подобно оратаю, который пашет, удобряет и сеет, – и тогда дай срок, и милосердный господь ниспошлет погодное время». Но ведь самому отцу Эйливу никогда не приходилось вести хозяйство усадьбы…
С Гюннюльфом ей не довелось свидеться в тот раз. Он находился на севере, в Хельгеланде, проповедуя и собирая пожертвования для своего монастыря. Вот какова была участь одного из наследников рыцаря из Хюсабю, а другой…
Но Маргрет, дочь Эрленда, несколько раз навещала мачеху в городской усадьбе. Купеческая жена приходила в сопровождении двух служанок; на ней была богатая одежда, вся так и сверкавшая драгоценностями, – свекор Маргрет был золотых дел мастер, так что в семье не было недостатка в золотых украшениях. Маргрет казалась довольной и счастливой, хотя детей у нее не было. Она, кстати, получила свою долю от отца. Господь ведает, вспоминала ли она когда-нибудь о злосчастном калеке, Хоконе из Гимсара. Говорили, что он едва передвигается по двору на двух костылях…
Но и в ту пору, казалось теперь Кристин, она без горечи думала об Эрленде. Тогда у нее в мыслях было только одно: самое страшное позади, и Эрленд снова свободен. Он сразу скрылся тогда у аббата Улава. Заниматься сборами и переездом, показываться в городе после всего случившегося – это было не под силу даже Эрленду, сыну Никулауса…
И вот настал день, когда, погрузившись на корабль, они поплыли через Трондхеймский фьорд; это была ладья «Святой Лаурентиус», та самая, которую Эрленд нанял перед свадьбой, чтобы везти приданое домой в Хюсабю…