Крестом и стволом
Шрифт:
«Господи боже мой! – подумал священник. – До чего же он похож на Парфена! Как он тогда кричал? "Кого вы жалеете? Наркоманов? Они давно уже трупы!" Но Ковалеву я об этом сказать не могу, раз уж обещал не трогать мертвых».
Ковалев начал монотонно то ли жаловаться на свою ментовскую судьбу, то ли оправдываться, живописуя общую картину сценками из своей нелегкой жизни, и отец Василий понял, что Павел Александрович, должно быть, еще до пива изрядно принял на грудь. Вел он себя совершенно неадекватно и явно забыл, зачем, собственно, они здесь встретились.
– Вы думаете, мне легко?! – в голос вопрошал
– Не трогайте бога, – попросил отец Василий. – Лучше о своей жизни подумайте, может быть, и поймете о ней что-то важное.
– Я думаю, – кивнул Ковалев. – Я-то думаю… А вот вы… вы! Вы мне не все говорите! – он погрозил священнику пальцем. – Вы думаете, я этого, как его, Чукалина не запомнил?! Ошибаетесь! Что он делал в кабинете у Копылова? А?! Кто его выпустил из изолятора? Я спрашивал – Пшенкин не отпускал!
Отец Василий растерянно отвел глаза. К такому вопросу он готов не был. Действительно, Коробейник попался на глаза Ковалеву в кабинете Бухгалтера, причем в компании отца Василия. Как объяснить Ковалеву такое роковое совпадение, он не знал. Впрочем, там и Лось был, и два его вооруженных автоматами охранника, но у Ковалева эти мрачноватые фигуры никаких вопросов не вызывали.
– Молчите?! То-то же! Вот и я буду молчать! – Ковалев потянулся за очередной бутылкой и едва не повалился под стол. – Мы никогда с вами не договоримся, – внезапно констатировал он. – Никогда. Мы разного поля ягоды.
Наверное, он был прав. За все то время, когда они разговаривали, хотя и говорил в основном Ковалев, он ни разу не отозвался ни об одном человеке с приязнью – даже на Тохтарова под конец покатил… Похоже, что задержанные становились для него грязью под ногами в тот самый момент, как попадали в его учреждение, никаких исключений начальник всей местной милиции просто не допускал.
– Да. Мы разного поля… – словно утверждаясь в своей мысли, повторил Ковалев. – Мы никогда не договоримся.
– Попробуйте пост, – предложил священник.
– Какой пост? – не понял Ковалев. – Зачем?
– Голова свежее становится, – объяснил священник. – Это довольно просто: некоторое время не пить вот этого, – он указал на почти пустой ящик из-под пива. – Ну и никакого мяса… Уверяю, что тогда для вас многое станет более понятным.
– Может, мне еще к тебе на исповедь прийти? – с тяжелой, необъяснимой ненавистью произнес Ковалев.
– Лучше не ко мне, Павел Александрович, – покачал головой священник. – Другому вам исповедать свои грехи будет легче.
Ковалев тяжело поднялся и пошел прочь, куда-то к кустам, расстегнул брюки и вдруг оглянулся:
– Не дождешься, сука поповская! – надрывно произнес, почти прокричал он. – Пошел вон с моей территории! Чтобы я тебя больше не видел!
С Ковалевым все было ясно – надрался до потери реальности. Отец Василий пожал плечами, поднялся, прошел к шашлычной и только здесь, увидев Веру, вспомнил про девчонку.
– Прости меня, Вера, – подошел он к продавщице. – Я не понимал, что делаю.
– Все нормально, батюшка, – махнула рукой Вера. – Объяснила я ей, все рассказала, что знала: и как документы отнимают, и как ломают… и
– А где она?
– Домой пошла. У нее ведь беда: контракт уже подписан, завтра выезжать. Откажется – неустойку будет платить в размере двойного аванса, а эта дура и аванс уже на тряпки спустила.
– Много?
– Вроде немного. Всего-то двести баксов, да только с неустойкой уже четыреста получится, а где их взять?
Отец Василий задумался. Формально от этого контракта откреститься было нетрудно. Надо еще проверить, все ли у них в порядке с лицензией. Но вот беда, на практике все наверняка пойдет по-другому, не привыкли местные жители свои права отстаивать, законов и тех не знают. Да и не судебные исполнители к девчонке придут, а простые усть-кудеярские бандиты. И защитить ее будет некому – вон он, главный «защитник», в кустах переработанное пиво сливает.
Стрелка в тот вечер к нему не подошла – страсть как не любила умная лошадка запаха спиртного. И от этого отец Василий переживал даже больше, чем от своего разлада с женой. В последние дни Ольгино настроение непредсказуемо изменялось, беременная жена то становилась непомерно плаксивой, то вспыхивала как огонь. Она и сама понимала, что все дело в таинственных гормональных переменах, но поделать с собой ничего не могла. А в этот раз у нее еще и повод был: и пришел поздно, и пивом за версту воняет.
Он по-прежнему горячо любил ее, и по ночам, когда в жене опять-таки что-то неуловимо менялось и она становилась покладистой, прижимал ее пышное тело к себе и подолгу слушал, как стучит ее сердце, – услышать его тихий мерный стук пусть не сразу, но удавалось.
И тем не менее от размолвки с лошадью он переживал больше. Может быть, потому, что жена наутро все забыла и радостно поставила перед ним тарелку с блинами и кружку с киселем? Лошадь такой возможности замириться с единственным мужчиной в доме не имела и продолжала дуться.
– Мы с тобой завтра вместе на Студенке погуляем, – пообещал он Стрелке, но кобыла только презрительно фыркнула и отошла.
– У нее, наверное, климакс, – весело прокомментировала сценку наблюдавшая за происходящим с крыльца Олюшка. – Ты не расстраивайся, иди, вечером помиритесь.
Отец Василий обернулся, помахал жене рукой и бодрым шагом направился на службу.
Суббота оказалась на редкость суматошной. Сразу после утрени к отцу Василию подошла целая делегация, и все хотели ответа, по сути, только на один вопрос: что делать с Ковалевым. Священник уже тысячу и один раз пожалел, что когда-то вообще в запале затронул эту тему, прежде всего потому, что прихожане упрямо переиначивали все, что бы он ни сказал. А главное, в их жестких, безапелляционных требованиях он слышал давно знакомые парфеновско-ковалевские нотки: «Мы – хорошие, а все остальные – сплошь козлы, не заслуживающие ни малейшего сочувствия и понимания». Народ действительно почти ничем не отличался от своих правителей, ибо по сути исповедовал те же самые мирские, столь далекие от христианских, ценности.