Крестоносцы 1410
Шрифт:
Мерхейм был лысый, бороду имел редкую, зубы жёлтые и испорченные, кожу лица обезображенную красными пятнами.
Вся его фигура вызывала отвращение.
– Мне нужно сказать вам слово, – прошептал он, приближаясь, – а ваша милость должны меня выслушать, ибо я полагаю, что не без значения и не без пользы это будет.
– Время позднее, – изрёк магистр.
– Другого мы не имеем, – молвил с настойчивостью Мерхейм. – Днём вас люди отвлекает и днём явные следует дела улаживать, а ночью – тайные. Я знаю, что вы предпочитаете за врага браться рыцарским оружием, что в вас отвращение будит, когда к обману
Магистр казался скучающим, сиел, кутаясь в плащ.
– Вы говорите, – сказал он тихо, – Сарновского согласно вашему совету купили. Чего же ещё вы хотите?
– Это ничего ещё, – изрёк, потирая руки, Мерхейм, – малая польза и неопределённая. Даю вам совет лучше. При дворе Ягайла мы имеем наших: его необходимо знать. Идёт он, королеву Анну оставив в Новом Корчине, по-видимому, не с большой охотой, но подталкиваемый своими и видя, что не избежит войны. Подозрительный и ревнивый, склонный к любви и полный суеверий, почему не воспользоваться этим?
– Нам-то что до этого? – спросил магистр неохотно.
– Вы знаете, что эту святую женщину Ядвигу, первую его жену, подозревал ведь! Анна Цылийская некрасива, но ещё молода, почему бы на неё ловко возведённое подозрение упасть не могло?
– Но что же нам до этого? Что нам до этого, повторяю? – отозвался Ульрих.
– Как что? Огнём будет жечь его глупая ревность, – молвил Мерхейм. – Покинет лагерь, войска, войну, и поручит следить за супружеским ложем.
– А как же это подозрение зародится? – спросил Ульрих.
– Нужен тот, кто умеет его возвести, а никто лучше этого не достигнет, чем женщина… Что же вы скажете, если бы она ему колдовство какое сотворила или напиток какой… а мы избавились от врага, лишь бы на славу Божью работать спокойно.
С презрением посмотрел магистр на смеющегося казначея.
– Темно мне это как-то, и, скажу правду, грязно и черно выглядит, – ответил магистр, – с оружием в руках бороться и жизнь отдать, это я понимаю, но так…
– Так это не ваше дело, – поспешил казначей, – и вам не годится вмешиваться в это. Речь о том, чтобы вы дали молчаливое согласие: возьмётся за это за грехи свои кто-то другой…
– За что? – спросил магистр.
– За всю работу… выбор людей, без которых не обойдётся, управление сетью, дабы рыба попалась, вытягивание на берег, и остальное.
Он взмахнул рукой.
– Ну и что же мне до этого, хотя бы его даже не стало? – неохотно вскричал магистр. – Неужели там нет ни воина Витольда, ни мазовецких князей, рыцарства, и воевод?
– Но вождя убрать в минуту борьбы или его споить и голову ему заморочить. Разве мало? – молвил Мерхейм. – Здесь речь о судьбе Ордена! Ваша милость знает одно: идти в поле и биться; но в поле всякое бывает. Обещают нам все, а много из них выстоит? Король римский Сигизмунд на двух тронах сидит; венгры войну объявят и не придут, другие спрячутся. Орден имеет силы, но равные ли тем, с коими будет бороться? Я не знаю. А знаю то, что чаша весов не довешивает, бросить на неё или бутылку с напитком, или женщину, или сатану, любое на нашу сторону наклонит. Долг наказывает Ордену.
Глубоко задумавшись, сидел магистр, как бы взвешивал услышанные слова.
– Почему
Казначей начал иронически улыбаться.
– Для Ордена, – вскричал он, – я охотно возьму грех на свою душу! Орден… для меня и для вашей милости должен быть всем. Грешный сегодня, завтра может стать чистым, и в живых его поддерживать вынуждает обязанность и присяга. Что до того, когда мы потеряем святость? Повторяю: я беру грех на душу, буду гореть в аду, но Орден нужно спасти.
– Кто же вам сказал, что Орден может погибнуть? – вопросил магистр, поражённый.
– Не следует заблуждаться, – понизив голос, добавил казначей, – пусть другие силу Ягайло и Витольда умаляют и в неё не верят, мы между собой её оценим. Стянувши до последнего комтура и кнехта против Мазовии, Литвы, Жемайтийи, смоленчан, русинов и их союзников, нас слишком мало. Говорят, соломенное это рыцарство, а наше железное; но двадцать соломенных железного повергнут. Ордену грозит уничтожение, я спасти его хочу, хотя бы рискуя потерять душу.
– Не верю в гибель! – прервал магистр.
– Вы верите в опасность, а разрешите мне спасаться как я умею. Чем нам повредит, если несколько слёз от потока крови могут избавить.
– Только бы не грязью! – изрёк Ульрих.
– Да хотя бы навозом! – сопротивлялся казначей. – Вы хотите сорок тысяч золотых дать Сигизмунду, чтобы он им объявил войну? Возьмёт он их, но войну не объявит. Вы даёте Сарновскому за измену, а он возьмёт и предаст вас, а я ему сатану подошлю, и этот лучше мне поможет, чем короли и вожди. Свернётся ужаленный Ягайло, будет суматоха у его постели, в шатре, в лагере с припасами, не считая того, что нам будут доносить о каждом королевском стоне.
Магистр в молчании отступил на несколько шагов. Казначей смеялся.
– Я уже от вас не прошу ничего, кроме кивка головы, можете ни о чём не знать, от всего умыть руки и даже гнушаться этим, лишь бы я знал, что не самовольно так поступил.
– Я очень хвалю ваше рвение, я равняюсь на него, – сказал магистр, – но, брат мой, тот Орден, который вы хотите сохранить, будет иметь пятно на белом плаще.
– Мы сделаем ему новые плащи, – воскликнул с насмешкой Мерхейм.
Он вытянул обе руки к Ульриху который отступил к спальне и стоял на пороге задумчивый.
– Когда вы были когда-нибудь на охоте? – спросил он медленно.
– Как это?
– Бывали вы на охоте? – протянул магистр. – Часто случается на ней, что медведь человека возьмёт под себя, прибегут спасать стрелки, выстрелит неумелый арбалетчик или пустит пулю и убьёт человека вместо медведя. Брат мой, лишь бы вы не были этим арбалетчиком.
– Когда бы я был им, – холодно изрёк казначей, – не стрелял бы, а на своё месте самого ловкого послал.
– Вы стоите на своём? – спросил Ульрих.